Вот, например, он направлялся как раз поблагодарить Лику-Лу за спасение снов горожан. Конечно, они не забыли те два сна, как не забыли и о том, что мастера могут забрать у них всё — раз уж даже сны невозможно спрятать. Но главное — удалось остановить Мастера Снов.
Так что это была почти официальная благодарность, грамота от посольства реальнейшего в реальности, и кто как не он, Мастер Реальнейшего, должен был её вручить. Всё так, но Унимо вынужден был бы сам себя изгнать из реальнейшего, если бы стал отрицать, что ему ужасно хочется снова увидеть дом плетельщицы ловцов снов, смотреть, как за окном заплутавшая весна сменяется удивлённым летом, прислушиваться, не кашляет ли снова старый лис, смотреть на стеклянные шарики, перья и буквы, на то, как серьёзно они покачиваются в сумерках комнаты…
Уже на пороге, ещё не открыв дверь, Унимо понял, что случилась беда. Непоправимая, как треск улитки под ногой. Такая, от которой невыносимая чёрная обида садится у ног и преданно смотрит в глаза. «Почему я?» — других слов она не знает и не хочет знать.
В маленьком доме всё было переставлено с места на место — так, словно кто-то решил сдвинуть его, запутать следы, чтобы тот, кто ушёл, никогда не вернулся назад. В доме никого не было. Стеклянные бусы виновато звякнули на сквозняке. Ловцы снов не смогли спасти свою хозяйку от мести Мастера Снов.
Унимо было жарко на осеннем ветру. Запоздалая проницательность сгорала отчаянной злостью. Ничего нельзя было исправить. Раздавленный червяк на дороге — и тот управляет своей судьбой больше.
Он не заметил, как вернулся в булочную.
— Это ты рассказал о ней Мастеру Снов. Прокрался в мои мысли и рассказал ему.
Унимо прикрыл глаза, чтобы не смотреть на Тьера.
Тот сначала торжествовал:
— Ну, ты сам виноват. Не нужно было так глупо улыбаться. Влюбляться тебе вообще совсем не подходит. Видел бы ты себя со стороны…
Но потом Тьеру стало страшно. Когда молчание комнаты стало покрываться тонким льдом, обманчиво прочным, острым. Его руки и ноги стали превращаться в лёд, его мысли стали такими тонкими и хрупкими, он весь обратился в лёд, и кто-то шёл по нему, так небрежно и неосмотрительно. Вода под ним была непроглядно чёрная, обжигающая, огромные хищные рыбы разевали пасти, и в их стеклянных глазах был только замурованный голод. Тьер разозлился, что кто-то идёт по нему, беспечно, почти пританцовывая, ему захотелось треснуться, сломаться и смотреть, как рыбы будут равнодушно пожирать своё тёплое блюдо, свалившееся с небес. Он даже улыбнулся — так, что извилистая трещина пробежала по льду. Человек наверху остановился. Прислушался. Затаил дыхание. Лёд торжествовал. «Это едва различимое потрескивание — оглушительная музыка твоей смерти!» — злорадно думал он. Но вдруг в зрачках проплывающей мимо рыбы отразилось лицо неосторожного путника.
«Нет, нет, только не она, пожалуйста! В наших краях никогда не бывает льда, она не знает, как это опасно!» — ни один лёд ещё не молился так горячо своему ледовому богу. И ни один весенний кошачий лёд не проявлял столько твёрдости. Тьер старался не дышать, любое движение было лишним, не в твою пользу, как в той игре «Кто разрушит башню». Но всё было напрасно: трещина продолжала своё путешествие, отделяя девочку-шинти от мира живых…
Но вдруг всё прекратилось, лёд стал человеком, который сидел на полу булочной Хирунди и стучал зубами от холода. Унимо закрыл дверь, и сквозняк, покрутившись ещё немного на полу, улизнул в дымоход.
— Ты прав, я сам виноват, — сказал Мастер Реальнейшего. — Больше я никогда, никогда не буду так улыбаться. Я постараюсь.
Ночью все лужи в Тар-Кахоле покрылись тонким, пробующем свои силы льдом.
Приближалась зима.
Эписодий четвёртый
Мастер Эо, уличный музыкант.
Оля-Ули, девочка-скрипачка, его ученица.
Большая площадь перед Собором. Дни Зимнего праздника: в окнах видны ветви деревьев, украшенные маленькими свечами. Стеклянные палочки, вывешенные с балконов, чуть звенят на ветру. На площади Рыцарей Защитника собралась весёлая толпа.