Ему всегда говорили, что это неизбежно. Что так случается всегда, рано или поздно. Что он не виноват. Что это глупость — начинать винить себя. Что он отличный врач.
Но эти полметра теперь всегда оставались с ним, куда бы он ни шёл.
Не поднимать взгляд выше. Запретить всем выходить бродить по осеннему саду…
— Хорошо-хорошо, уходи, мне тебя не вылечить, — поспешно пробормотал бледный Грави, открывая дверь.
Злость утихла, затерялась на осенних дорожках, спряталась под снегом, но Унимо теперь вполне мог справиться сам.
— Я хочу, чтобы Дом Радости закрылся.
Грави не поверил, но поднял взгляд и понял, что не ошибся.
— Нет, ты не можешь… все эти люди. Им некуда идти.
— Пусть остаются, — пожал плечами смотритель. — Но Дома Радости здесь больше не будет.
Грави стоял перед открытой дверью. Ветер раздувал его плащ, как брамсель. «А что же делать мне?» — прошептал он едва слышно, но заботливый норд-норд-вест передал его слова в целости и сохранности. Грави знал, что как только он не сможет вылечить ни одного пациента — а этот момент уже наступал, неумолимый, как прилив, — он сойдёт с ума. Все закрытые двери в его голове распахнутся, все птицы будут беспорядочно искать выход, бить крыльями в клетке головы…
Унимо вспомнил лицо капитана «Люксии» — в тот момент, когда он узнал, что ему нужно разлучиться с кораблём. Тогда он думал, что Форин поступает жестоко.
— Форин никогда бы так не сделал, — сказал Грави.
Унимо шагнул к двери. Почти вышел, но обернулся на пороге:
— Возможно. Но я не Форин.
Грави улыбнулся. Но его улыбка была та самая — повисшая в полуметре от мёрзлой земли.
— Я могу оживлять мёртвых. Помни об этом. И передай Тьеру — или я сам ему расскажу.
Ингер Им-Онте, восемнадцатилетний сын небогатого шейлира, чей дом стоял на самой границе с Тёмным городом, но всё-таки в центральной части Тар-Кахола, был в отчаянии. Он смотрел на себя в зеркало, слышал предрассветный звон бокалов, шмелиный гул весёлой компании. Но сам он не мог больше пить. Да и веселиться тоже. От выпитого вина осталась только неприятная тяжесть. Или это была тяжесть на сердце. Он только что проиграл всё состояние своих родителей и немного больше. На что теперь нанимать учителей младшим брату и сестре, содержать дом в Тар-Кахоле?
Когда Ингер попросил об отсрочке, его противник сказал: «Ну к чему же, я уверен, что семья Им-Онте не оставит своего наследника в беде и соберёт нужную сумму».
Ингер даже умолял — и от этих воспоминаний хотелось крепко зажмуриться.
Выхода не было, куда ни пойдёшь — только тёмный угол с пауками.
«Остаётся одно», — подумал он и невольно вздрогнул. Так думать было даже немного приятно.
«Глупо, очень глупо», — фыркнул кто-то над ухом, заставив Ингера вздрогнуть.
Он обернулся и увидел — в дверном проёме, гораздо дальше, чем казалось по звуку голоса, — незнакомца.
— Ваша сестра будет сидеть за фортепьяно. Разучивать вариации, улыбаться каким-то своим мыслям. И тут придут и сообщат. В гостиной не будет больше никого, поэтому она узнает первой. Нет, конечно, ей не скажут подробностей, но, когда родители будут спускаться по лестнице с такими — взятыми напрокат вместо своих, потрескавшихся — лицами, она будет знать уже всё-всё. И никогда больше не притронется к фортепьяно. Впрочем, может, и невелика потеря для музыки: я-то не знаю, хорошо ли играет ваша сестра.
Незнакомец приблизился почти вплотную, а Ингер не сообразил даже отшатнуться: он видел свою сестру, слышал, как она кричит: так немелодично, оглушающе…
— Или по-другому. Пусть продадут дом. И купят другой, поменьше. За городской стеной — так дешевле. Но вам ничего не скажут, ни единого слова. Только, может, посмотрят. Но и то — скорее грустно, чем осуждающе. И будут жить, как ни в чём не бывало — нарочито как ни в чём не бывало, понимаете?..
— Что вам нужно? — Ингер отстранился, придерживаясь рукой за стену, чтобы не упасть.
— Мне? — улыбнулся Тьер. — Ничего. Но что-то нужно вам. Вы, я вижу, человек азартный. Предлагаю игру, в которую вы никогда раньше не играли.
Улыбка Ингера была гораздо мудрее его самого.