— Нужно поправить, — задумчиво проговорил капитан, и все посмотрели вверх, на то, как клотик качается в мутном небе с огромной амплитудой.
Кинли вздохнул и стал выбираться на ванты.
— Не вздумай! — остановил его капитан. — Это дело матросов. Кто-то из вас, — он кивнул стоящим на юте Унимо, Лирцу и Тьеру.
Унимо заметил, что у одного из фрегатов Королевства оторвалась и упала в море стеньга. Люди на палубах в отчаянии смотрели туда, где должен был быть горизонт, не зная, что сердце этого шторма — на корабле капитана-чудака, который они собирались захватить без боя.
Унимо понял, что Мастеру Моря нужна жертва. Кто-то, кто сорвётся, не удержавшись на мачте, исчезнет без следа в бурлящем море или разобьётся о палубу и забрызгает кровью борта, традиционно предусмотрительно выкрашенные в красный цвет. Чтобы не смущать живых слишком откровенным видом крови.
— Так уж и быть, пусть это будет Бессмертный, хотя это и нечестно, раз у него бесконечное количество попыток. Рано или поздно у него получится, и тогда я отпущу вас, — предложил Просперо, опираясь на нактоуз и запрокинув голову — словно занимая своё место в зрительном зале.
— Я поправлю, — поспешно сказал Унимо.
Он передал штурвал застывшему воском в ледяной воде Тьеру и стал осторожно перебираться к выходу на ванты. От ветра едва можно было стоять на палубе — о том, что было там, на высоте брамселя, лучше было не думать. Смотреть перед собой. Передвигать ноги вперёд, удерживая равновесие. Многие называют это жизнью.
Даже выбраться на руслень оказалось сложной задачей: ноги то и дело соскальзывали с мокрого дерева, а держаться за огромные снасти было тяжело. Кое-как выбравшись на ванты, Унимо застыл: казалось, если приподнять ногу или отпустить руку, он тут же упадёт в кипящие волны.
Двигаться вверх, где ещё тяжелее, было бессмысленной глупостью. И невозможно было вспомнить, почему его жизнь стала такой невыносимой. Стоило ли сопротивляться той силе, которая тянула его вниз, в беспокойный, но понятный мир сердитых волн и безгласых рыб. Унимо попробовал нырнуть в реальнейшее, но почувствовал только плотную, непроходимую темноту. Ударился головой о переборку в трюме затопленного корабля.
Он зажмурился и вспомнил Маяк. Вспомнил, как впервые поднимался по высокой винтовой лестнице. И потом — много раз, чтобы вовремя зажечь свет, который не указывал путь ни одному кораблю. Он поднимался, ступенька за ступенькой, на каждый шаг повторяя шёпотом слова детской считалки:
Он добрался до последней ступеньки. Поднялся, опираясь на каменную стену. В темноте нащупал спички. Первая лампа упала и разбилась. Осколки впились в правую руку, на которую пришлось опереться, чтобы не упасть.
И когда, наконец, огонь, перебираясь от лампы к лампе, отразился в линзе Маяка, ослепил чаек и без следа растворился в синтийском кофе полночного неба, Унимо сел под окном галереи, испачкав стену кровью. «Ты всегда запоминаешь не то, что нужно», — вспомнил он ворчание Форина.
Стараясь не смотреть вниз, Унимо поднялся до путенс-вант — к самой тяжёлой части пути. Не чувствуя рук, он подтянулся и неловко перелез на круглую площадку, где можно было немного отдышаться, вцепившись в мачту и раскачиваясь вместе с ней, как белка на дереве.
Выше качало ещё сильнее, но это перестало быть важным. Захотелось выиграть в эту игру — тем более что злосчастный блок был уже хорошо виден. «Только не торопиться, не спешить», — повторял Унимо, стараясь дышать глубоко, насколько позволял крадущий воздух прямо из-под носа ветер.
Вытащить флаг-фал из блока казалось нерешаемой задачей. Для этого требовалось как минимум две руки, а отцепить от вант даже одну представлялось верной гибелью. Пришлось использовать зубы — и вкус мокрого пенькового троса Унимо не мог забыть ещё долго.