Вдруг он увидал, что ведут его Мотылька: человек десять нацепилось на него и тащат. Он брыкается, а они его нагайками лупят. Трохимка бросился к ним и закричал:
— Пустите, я сам его запрягу! Меня он послушается!
И верно, запряг Мотылька и Фрегата. Рядышком, в одну пару. А. с остальными бандиты сами справились. Когда все было готово, ездовые чуть только шевельнули зеброидов, для пробы. Они подхватили и пушки захлюпали по грязи, как простые телеги.
Вот тут-то наш Трохимка и потерял голову. Подбежал он к атаману и давай проситься:
— Дядько, можно мне с зеброидами поехать? Все равно вас они не будут слушаться, а ко мне они привыкли. Я знаю, как кормить их, как ухаживать за ними. Назначьте меня конюхом к ним.
Я, как услыхал это…
VIII
На этом дедушка Федоренко остановился и долго молчал Вотом он неохотно и коротко закончил:
— Ну, не послушал он меня, уехал все-таки. Уехал, а вечером к нам взошла конница товарища Буденного, н все наши муки кончились.
— А потом что? — спросили ребята.
— Потом ничего больше, все уж.
— А что же с Трохимкой было?
Дедушка сморщился и недовольно заворчал на них:
— А-ах, какие вы, ну вас совсем! Все-то им расскажи да объясни… Ну, Трохимка поехал с этими бандитами. Потом задумал угнать от них зеброидов назад к нам, в Асканию. Они два раза поймали его. Потом Красная армия прижала их к самому морю. Им стало некуда деваться, вот они и решили: чем большевикам достанутся лошади, лучше пусть пропадут.
— Ну, и что же?
— Ну, и вот. Велели они Трохимке сесть на Мотылька и гнать всех зеброидов в море, будто купаться. А сами подняли ружья… Эх ты, что-то Пальма закряхтела… Пойду, погляжу.
Дедушка убежал и долго пропадал в Пальмином станке. Когда он вернулся, лицо у него сияло большой радостью.
— Варюшка! — закричал он еще издали. — Беги к отцу и скажи, что родился новый Фрегат, еще лучше того, прежнего.
Родился новый Фрегат, еще лучше того, прежнего.
— Розовый, да? — спросила Варюшка, срываясь с места. — С черными лентами?
И, не дождавшись ответа, она изо всех сил помчалась к отцу.
Шутка
Она шагала по середине дороги. Было очень жарко и душно. И если бы она была человеком, она давно бы уже отдувалась и обмахивала платком потное лицо и шею. Но она не была человеком и не могла потеть. Вместо всего этого она далеко высовывала красный мокрый язык, и капельки с него мягко капали в пыль.
В поселке ей наперекоски вынесся какой-то дворовый Аромат.
Он развязно закруглил хвост в два полных кольца и сунулся нюхаться.
От обнюхивания, вы, наверное, это знаете, никто не мо жет уклониться. Это так же невежливо, как не пожать протянутую руку.
Но пожимать, то есть я хотела сказать — нюхаться, можно по-разному.
Трусы делают это с подлизыванием, смирненько поджав хвостик, смельчаки — независимо, закрутив его над спиной.
Пришедшая со степи собака всем своим хвостом выразила, что считает Аромата ничтожеством и мелочью.
Она задержалась на целых пять минут. Все это время она придирчиво и требовательно нюхала Аромата со всех сторон. Отступал Аромат — она делала шаг за ним. Кружился Аромат — и она кружилась следом.
И только тогда, когда кольца Аромата совсем развились и хвост виновато ссутулился между задних ног, собака оставила его и зашагала дальше.
В середине поселка, на главной улице, была почтовая контора. Громкий бас заставил конторщика просунуть нос сквозь железные прутья окна.
Вся в белых длинных локонах, громадная собака смотрела в окно из-под косматых бровей.
— Шутый[2] с овчарни пришел за хозяйской газетой. Минута в минуту всегда пришлепает! Как будто у него на лапе часы!
Осторожно взяв в зубы газету, собака отправилась в обратный путь.
Аромат снова перенял Шутку на полдороге.
Теперь пасть у Шутки была занята. Положить хоть на минутку хозяйскую газету пес не согласился бы ни за что на свете. Он должен был ухитряться, чтобы не вызвать скандала и драки.
Он проходил мимо, не останавливаясь.
И хвост его — волнистая линия с полуколечком на конце, — ясно говорил, что, хотя хозяин его и не боится, но он никого не желает задевать.
Выйдя в открытую степь, Шутка свернул хвост калачом и затрусил к едва-едва видневшимся точкам — сараям.