Сухбат Афлатуни
Остров Возрождения
Рассказ
Сухбат Афлатуни (Евгений Абдуллаев) — прозаик, поэт, критик, эссеист. Получил Первую Русскую премию в 2005 г. за опубликованный в “ДН” “Ташкентский роман”. Наш постоянный автор. Последняя публикация в “ДН” — роман “Конкурс красоты”, № 1, 2009. Живет в Ташкенте.
...долго всматривается в песок. Песок, один песок. Нахлесты ветра, текучая смена форм; форм нет; поверхность, горячая как смерть. Камера поднимается, пытаясь заглотнуть оптическим горлом как можно больше пространства, но и пространства нет, есть царапина горизонта как линия надреза, надрыва. Ветер надрывает ее. Наконец, появляется первый и единственный дар пространства — зрению: бетонное здание вдали. Стоит, мертвое, купаясь в солнце и пыли. Звучит шероховатый женский голос. Иногда он начинает смеяться, и песок приходит в движение.
Да. Согласилась не только из-за денег. Деньги не главное. Но деньги тоже. Снимаем с подружкой вместе на Аские-базаре, она тоже не ташкентская, еще на еду-тряпки. Посидеть иногда хочется, потанцевать. Хотя это не главное. Французский учила в школе, хотелось разок во Францию съездить, а лучше сразу на постоянно. Второй у меня английский, но французский для меня вообще как родной. На английском каждая собака, я все силы на французский. И теперь думаю, если у меня с Жаном получится, то это благодаря тому, что правильно язык выбрала. А подружка, с которой я на Аские, она все японский. Я прикалываю ее: ты что, японца хочешь, да, японца? Конечно, хочет японца. А французы, по-моему, лучше, хотя среди них тоже странные, как среди любой нации, конечно. Но французы все-таки лучше, как мужчины и просто как друзья, посидеть, там... Не, я своей нацией тоже горжусь. Хотя многие, если честно, ее во мне определить не могут, я тогда типа конкурса, угадают, нет. “Тепло — холодно”. Говорят: “кореянка”, я: “холодно”. “Татарка”, я: “тепло”. Один, правда, иностранец сказал: “француженка”, я как взгреюсь: “Мерзну, мерзну!” В смысле, “холодно”. Хотя приятно, конечно, за это. Я по-французски даже сама с собой говорю; для практики, хотя сейчас у меня этой практики... (Проводит ладонью над желтыми крашеными волосами.)
Крупным планом: песок. Визги мобильного. Женская рука начинает разбрасывать песок. На дне вырытой ямки блеснул мобильный. Он все еще визжит. Музыка. Женская рука, солнце на маникюре, поднимает его, стряхивает песок, исчезает.
Алло! Ал-ло... (Зажав рукой.) Это, кажется, Гуля, хозяйка квартирная. (В трубку) Да, алло! Я ничего не слышу! Совсем ничего не слышу! Кто? Яна? Здравствуй, Яночка! Нет, теперь хорошая слышимость, говори… Подработать? Конечно, свободна-свободна. Ой, че говорю, у меня сейчас навалилось: поездки, поездки туда-сюда… Сейчас график погляжу. Ой, все занято... Нет, для тебя конечно, только, понимаешь, все меня хотят нарасхват. Что, в Нукус? На остров? Какой на остров?
Мне его Яна подбросила, баба такая одна. Всех французов под себя гребет, у самой уже муж француз, могла бы, хочу сказать, остановиться. Но это уже болезнь, знаете. Как услышит, что из Франции, сразу как кошка. Со мной, правда, делится, я же ее подруга.
Что я хочу в жизни? Детей... (Смеется.) Мужа еще... (Смеется сильнее.) И чтобы мир был (Смех.) Мир во всем мире!
Они идут по поверхности. Он слегка впереди; гордый обезьяний профиль, тонкие руки. Плоская грудь, плоский живот, плоский зад, по которому при ходьбе ритмично шлепает рюкзак. Она идет сзади. Он останавливается, говорит ей что-то. Она подходит ближе; поняв, о чем он ее просит, отходит и отворачивается. Он тоже отходит, расставляет ноги. Струя, поблескивая, пробивает воздух.
Вот она, их культура. Наш бы, наверно, обоссался, но промолчал, а этот легко: отвернись, пардон, и все. Наверное, за эту легкость мы их и любим. На край земли готовы за ними, да. Но лучше, конечно, на их родину. Закончил он там, нет?
Салон самолета. Разносят воду с пузырьками. На депутатских местах впереди пьяные депутаты. Под крылом самолета ни о чем не поет красное море пустыни. Раздают сэндвичи в полиэтилене. Вялый лепесток сыра. Пассажиры шуршат, раздевая сэндвичи. Депутаты просыпаются, начинают знакомиться с девушкой, которая тоже в депутатском кресле. Шутят с ней. По-своему, по-депутатски. Некрасивый молодой француз пьет воду. Уступает свой сэндвич переводчице. Вытягивает из кресла впереди журнал, листает. Движение щек и челюстей. Борьба слюноотделения с сухим сэндвичем. Депутаты шутят. Брезгливо полистав, француз прячет журнал обратно в кресло. Откидывается, закрывает глаза. Под крылом появляется первая грязно-зеленая клякса: оазис.
В Нукусе мы задержались, он хотел в Музей Савицкого, они все в него хотят. Они так всегда и говорят: а, Нукус, это где вода с солью и музей Савицкого. Я там уже сто раз была, у меня там подружка работала, в прошлом году сделала аборт неудачно, у нас же только называется что медицина.
Когда мы любовались картинами, я подумала: может, он голубой? Нет, я к этому нормально отношусь, пусть живут, мне не жалко, даже не противно. Просто не хочу, чтобы мой Жанчик был голубой, я столько уже на него сил потратила!
Музей авангарда. Зеленоватые лица, поломанные тела. Мир, разваливающийся на первоэлементы. Сумасшедший коллекционер прятал всю эту гениальную нечисть здесь, в песках.
Потом коллекцию открыли. Перестройка. Стали приезжать искусствоведы из центра, страдать от поноса (вода), восхищаться музеем. Зеленые небеса, перекошенные лица, русский авангард. О музее напечатали альбом. Два альбома. А авангард сочился с картин и пропитывал жизнь. Иссякло море, оставив торчащие в песках скелеты кораблей — лучшую инсталляцию века. Лица людей, небо, земля — все постепенно становилось как на картинах. Даже еще авангарднее.
Серое тесто, смазанное маслом. Это — дом. Зашла к родителям, родители пенсионеры. Походила по комнатам. Постояла у своих фотографий, засунутых между стекол книжной полки. На полке — те же самые книги. Одну из этих книг написал друг отца, о рыболовстве и первой любви.
Уходя, сунула матери сто долларов. “Ты бы лучше себе на эти деньги кольцо купила или золотой зуб поставила, — говорит мать. — Я завтра пятьдесят поменяю, пятьдесят отложу — на твою свадьбу”.
Мобильный. Жанна говорит весело по-французски. Мать отворачивается, словно ее дочь целуется с кем-то незнакомым, пахнущим единственными французскими духами, которые у нее были за всю жизнь.
Они стоят возле картины. Художник Редько. “Материнство”. Жанна отходит. Жан остается. Из кондиционера дует. Жанна сидит на диване, играет с мобильником. В мобильнике бегает маленький ниндзя. Иногда она смотрит на Жана: долго он еще?
Жан — долго. Они всегда долго. Долго едят, долго спят, долго в музеях.
Умеют наслаждаться.
Портрет старика-казаха.
“Почему ты его не приведешь к нам?” — спросила мать, когда я разговаривала. Почувствовала, конечно. Мать все чувствует. Материнский нос не обманет.
Ужинали в “Океане”. Ему рыбы хотелось, Жанчику. Ну и пусть ест свою рыбу. Могли бы в “Шератон” сходить, ну и что, что цены. Или в “Мирлион”. Ему хотелось рыбы, наверное, думал, что она такая — как у них во Франции. Или, наоборот, другая. Я ему намекала на мясо.
Заказали килограмм сома, сидели как придурки, запивали этот килограмм пивом. Радость великая.
Хорошо, что днем мяса поела. Не могу жить без мяса. Слышишь, Жан, я не могу жить без мяса. Неужели ты не понял это по выражению моего лица, когда принесли эту рыбу? (Официантка пересчитывает деньги.)
“Это — точно остров Возрождения?” — спросил он, когда водитель затормозил. Жанна перевела. Водитель кивнул. Жан захлопнул свой ноутбук, открыл дверцу, вышел в пространство. Водитель закурил, жадно — как курят очень бедные, обиженные люди. “Не забудьте нас в четыре”, — сказала Жанна. “Не забуду”. Включил музыку и стал еще счастливее. Всю дорогу Жан не давал ему слушать музыку. Без музыки жизнь — не жизнь. Француз этого не понимал.