— Враньё!
— Это правда. Я тогда снова почувствовал, что ты ей в жизни мешаешь.
— Враньё!
— Помнишь, я сказал, что хочу серьёзно с тобой потолковать? Так вот, я хотел сказать, чтобы ты не очень к ней привязывался. Возможно, тебе она кажется ангелом, а в действительности она просто не может без мужчины. Вот и со мной стала флиртовать. И от того, что ты в неё влюблён, от того, что болтаешься всё время рядом с ней, для неё одни неприятности. Мешаешь ты ей!
— Враньё! Всё враньё!
— Это, может быть, звучит жестоко по отношению к тебе, но это правда. И стволы в твоём ружье скорее всего она забила.
— У тебя никаких улик нет! Нечего болтать чушь!
— Действительно, улик нет. Но можно проверить, правильна ли моя догадка.
— Как это?
— Ты пойди к ней и сделай вид, что в неё сейчас выстрелишь. Если она испугается, то я ошибаюсь. А если не испугается, значит, знает, что стволы забиты и, если ты нажмёшь курок, то сам и погибнешь.
10
Теперь я уже не отдавал себе отчёта в том, что делаю. Я прошёл по коридору до её спальни и постучал в дверь. Она открыла. Я зашёл в комнату.
Она была в тонком полупрозрачном пеньюаре. Мне показалось, что она стоит передо мной обнажённая.
— В чём дело? — спросила она с ласковой улыбкой, будто обращаясь к расшалившемуся малышу.
Я машинально поднял ружьё и направил ей в грудь.
— Осторожно! — сказала она, но на лице её не было ни малейшего испуга. Она даже не побледнела. Более того, где-то в глубине её взгляда мне открылась потаённая радость некоего ожидания. Она знала! Знала и ждала — чтобы ружьё взорвалось.
Странно, но я не сердился на неё. Я был в полном замешательстве. Явь и наваждение смешались в моём сознании, и я не в силах был их разделить.
«Это сон, — подумал я. — Совсем как тот, что я видел ночью».
Если бы это был не сон, я бы не мог выстрелить в неё. Значит, это сон! Это должен был быть сон. В том сне прошлой ночью я стрелял из ружья, целясь в её обнажённое тело. Я помнил тот сон до мельчайших деталей. Для меня, в мои семнадцать лет, сон был достовернее яви. Если я сейчас не нажму курок, сон может стать так же недостоверен, как и явь. И её образ изменится, станет неуловимым, смутным и расплывчатым. Чтобы она стала моей, надо было, как и в том сне, нажать курок.
Её обнажённое тело медленно осядет на пол. Грудь её окрасится алой кровью. Этот яркий алый цвет никогда не поблекнет — потому что всё происходит во сне.
Я спустил курок.
Игрушечная обезьянка
1
Фигурка Току Ёсидзавы в объективе аппарата давно уже оставалась неподвижной. Только при каждом ударе прибойной волны женщина будто ещё больше горбилась, крепко сцепив свои маленькие, загрубевшие на крестьянской работе руки, и всё вглядывалась в отливающий тусклым блеском морской простор. Против солнца выражения её лица было не разобрать. Может быть, она ещё и плакала, подавляя громкие рыдания.
Саваки оторвался от видоискателя и посмотрел на стоявшего рядом местного участкового. Пожилой участковый откровенно скучал и явно хотел поскорее вернуться восвояси. Скучал он не без оснований. В его понимании дело было закрыто уже неделю тому назад. Просто молодой человек покончил с собой. Случай был вообще не для полицейского расследования. Однако то, что он открыто этого не высказывает, а только строит кислую мину, свидетельствует о том, что, наверное, у этого участкового неплохой характер.
Саваки достал из кармана пачку сигарет, предложил полицейскому. С моря дул сильный ветер и всё время гасил огонёк зажигалки. Наконец, повернувшись к ветру спиной и держа руки лодочкой, они умудрились прикурить.
— Вы не могли бы поподробней рассказать, как был обнаружен труп, — попросил Саваки.
Рассказ участкового был не слишком интересен. Местные рыбаки, собираясь поутру выйти на лов, обнаружили на берегу выброшенное волнами тело утопленника. Вот и всё. Внимание Саваки привлекла одна странная деталь: в руке покойника была зажата игрушечная обезьянка. Эту обезьянку, как значилось в протоколе, тоже приобщили к личным вещам, взятым на хранение в полицию.
Швырнув окурок в сторону моря, участковый сказал, вопросительно наклонив голову:
— Я что-то не понимаю. Ну зачем корреспонденту из Токио тащиться сюда, аж до побережья Японского моря, на другой конец острова, ради такого нестоящего происшествия?
— Меня редакция направила, — коротко ответил Саваки.
Что ж, полицейскому, возможно, это происшествие и впрямь казалось не стоящим внимания. Но есть люди, которые так не считают. Именно потому, что такие люди есть, он, Саваки, и приехал сюда из Токио. Однако объяснять всё это участковому он не собирался.
Имя покойного юноши было Синкити Ёсидзава. В Токио, как и многие молодые люди, он перебрался три года назад в поисках работы из деревни, затерянной на холодном северном острове Хоккайдо. Работал в химчистке неподалёку от Асакусы. Вполне нормально работал. И репутация этой химчистки в округе была вполне приличная. Рассказывали, что он ежемесячно перечислял деньги матери, оставшейся на Хоккайдо.
В один прекрасный день этот двадцатилетний юноша вдруг ни с того ни с сего отправился в путешествие и покончил с собой на побережье в районе Хокурику.[4]
Саваки собирался предпринять нечто вроде корреспондентского расследования. Он хотел выяснить обстоятельства прежней жизни юноши незадолго до самоубийства, чтобы понять, что подтолкнуло его к роковому шагу. В сущности, эту работу ему не спустили сверху в редакции, а дали по его собственной просьбе. В газете руководство не слишком приветствовало многочисленные публикации на такие типичные темы, как школьные разборки и самоубийства, но надеялось, что на сей раз этот инцидент в «глухой дыре» поможет пролить свет на проблемы молодёжи из провинции, приезжающей на поиски работы в города. Правда, пока было ещё неясно, разрастётся ли тема до масштаба большой социальной проблемы.
Саваки снова посмотрел на Току Ёсидзаву. Сорокасемилетняя женщина, потерявшая единственного сына, по-прежнему сидела вперившись в море.
2
Сделав несколько фотографий Току, когда та забирала в полицейском участке личные вещи сына, Саваки взял в руку лежавшую среди прочих вещей игрушечную обезьянку.
Такие игрушки часто продают в ночных дежурных магазинах. Стоит она ровно пятьсот йен. Если завести её, покрутив винтик, обезьянка начинает бить в металлические тарелки. Поскольку она побывала в море, винтик заржавел. Тем не менее стоило его покрутить, как обезьянка стала громко бить в свои тарелки, раскачивая при этом головой вперёд-назад. Посреди царившей в комнате тишины этот трезвон казался особенно неуместным, и Саваки поспешно прижал игрушку рукой.
— Что, ваш сын любил эту игрушку? — спросил Саваки.
Току слабо повела головой из стороны в сторону, повернув к нему своё чёрное от загара лицо.
— Сынок мой ведь был уже не ребёнок. Да он и в детстве такой был самостоятельный, серьёзный…
Конечно, в двадцать лет это был уже взрослый юноша. И, наверное, как говорит мать, человек он был серьёзный. Но ведь факт, что умер он, зажав в кулаке эту игрушку. Саваки отпустил руку, и обезьянка, ещё трижды звякнув тарелками, наконец замерла.
— Я никак не могу понять, — промолвила Току, опустошённым взором глядя на обезьянку, — почему же он всё-таки решил смерть принять и меня одну оставил на свете?..
— Я тоже хотел бы это знать, — ответил Саваки.
Среди личных вещей Синкити, кроме этой обезьянки, ничего особо интересного не было: раскисшая от воды пачка сигарет, около пяти тысяч йен наличных денег в кошельке да спичечный коробок с названием гостиницы, который и привлёк внимание Саваки. Гостиница-рёкан японского типа называлась «Химэюри». По словам участкового, находилась она всего в нескольких минутах ходьбы.
4