Дом они нашли сразу. Он был не слишком велик, но производил впечатление весьма недешёвого особняка, построенного, чтобы удовлетворить капризный вкус владельца. Здание, выдержанное в стиле средневекового европейского замка, симпатично смотрелось на фоне снежного пейзажа.
Оно нажал кнопку звонка, после чего ещё пришлось подождать две-три минуты, прежде чем из дверей высунулась тощая девица лет семнадцати-восемнадцати. В тусклом освещении прихожей лицо её казалось очень бледным. Держалась она скованно и напряжённо. Увидев полицейские удостоверения, сказала сдавленным голосом:
— Сэнсэй там, в комнате.
— Сэнсэй — это кто? Актриса Кёко Игараси? — переспросил Оно.
Девушка молча кивнула. На лице её при этом отразилось некоторое недоумение. Видимо, она считала, что полицейские и так должны понимать, если уж пришли в дом к актрисе Кёко Игараси.
Оно невольно слегка покраснел. «Сколько же лет мальчику, который покончил с собой?» — подумал он и перевёл взгляд на напарника, но Тасака не проявлял ни малейших признаков смущения. Отряхнув снег, они оставили плащи в прихожей и прошли в дом. Оно слышал, как Тасака по дороге с оттенком лёгкого презрения пробормотал:
— Значит, та самая скандальная актрисуля?..
Оно волновался, что служанка, шедшая впереди, тоже могла услышать, но никакой реакции, судя по её спине, не последовало.
2
Кёко Игараси лежала на диване. При виде полицейских она неохотно, с усилием приподнялась и, склонив голову, проронила:
— Заходите.
Она и в самом деле была красива. В чётком профиле правильно очерченного лица читалась какая-то хищная красота современного типа. Однако нечто сокрытое в глубине души не позволяло Тасаке безоговорочно принимать эту красоту. Он бессознательно выискивал в облике Кёко Игараси дефекты. И рот у неё слишком велик, и глаза широковаты. А главное, в этой женщине не было присущего молодости обаяния чистоты. Казалось, от неё исходил дух порока и растления. И тёмные мешки под глазами тоже, наверное, не от горя по потерянному сыну — просто результат многих дней и ночей разгульной жизни.
Тасака понимал, что нельзя предвзято судить о человеке по первому впечатлению, но он не мог выбросить из головы тот факт, что перед ним актриса, и к тому же актриса, широко известная своими скандальными похождениями. Должно быть, от этого сознания ему не избавиться до тех пор, пока он не забудет печального опыта собственной жизни.
Открылась дверь соседней комнаты, и вошёл пожилой мужчина. Это был врач из расположенной поблизости больницы.
— Когда мне позвонили, я сразу прибежал, но не успел, — сказал он слегка осипшим голосом.
Оно и Тасаку провели на второй этаж в детскую. При первом взгляде на интерьер комнаты бросался в глаза не труп ребёнка, а невероятное количество пластиковых моделей, которые занимали всё пространство вокруг. Они стояли повсюду: на столе и на стульях громоздились штабелями и даже свисали с потолка. Казалось, комната похоронена под этими бесчисленными моделями. Как ни странно, всё это были исключительно модели самолётов — и больше никаких машин. Видимо, мальчику очень нравились самолёты.
Ребёнок лежал в детской кроватке у окна. Лицо его было прикрыто белым покрывалом. Тасака, почти не испытывая эмоций, приспустил покрывало. Совсем детское личико. Мальчику было на вид лет пять-шесть. На лице застыла маска смертельной муки.
— Причина смерти — отравление. Как сказала госпожа Игараси, он проглотил клёцку с крысином ядом из пачки, полученной с санэпидстанции, — в спокойной манере объяснял врач.
Слушая его, Тасака думал о другом — о другом мёртвом детском тельце, ещё меньше этого, и о другой, ещё более страшной смерти. Он видел это скрюченное в грязной воде наподобие креветки тельце двухлетней девочки с застывшими, окостеневшими ручками и ножками, её искажённое гримасой агонии личико. Отчего-то этот образ накладывался на образ детского тела, который был сейчас у него перед глазами. Наконец Тасака повернул своё побледневшее лицо в сторону хозяйки дома. Она присела на корточки у двери и отсутствующим взглядом уставилась в потолок, будто разглядывая один из висящих там самолётиков.
— Почему вы решили, что это самоубийство? — спросил Тасака.
Кёко Игараси судорожно передёрнула плечами и перевела взгляд на него.
— Мальчик покончил с собой.
— В таком случае скажите, почему вы думаете, что это самоубийство. На каком основании? Я слушаю.
Тасака спрашивал жёстко, как на допросе, и Оно поспешил задать другой вопрос, чтобы смягчить впечатление:
— Вашему сыну было лет пять или шесть?
— Шесть, — отвечала Кёко, не сводя глаз с кроватки.
Оно нарочито ровным тоном заметил:
— Трудно предположить, что такой маленький ребёнок может совершить самоубийство. Может быть, он всё-таки по ошибке проглотил эту клёцку с крысиным ядом?
— Нет, — отрицательно покачала головой Кёко. — Он знал, что их есть нельзя.
— Потому вы и решили, что это самоубийство? — резко повторил вопрос Тасака, считая, что Оно только зря тянет время, ведя допрос? опрос в такой мягкой форме. Кёко что-то ответила, но так тихо и невнятно, что было не разобрать. Не расслышав, он громко сказал:
— Давайте-ка ещё раз поотчетливей.
Тасака понимал, что Оно будет недоволен такой манерой ведения дела, но не мог сдержать обуревавшие его эмоции. Оно, конечно, его чувств не понять, да ему и самому не хотелось бы, чтобы напарник их понял…
Кёко пустыми глазами посмотрела на Тасаку.
— Он написал предсмертную записку.
— Предсмертную записку?!
Тасака и Оно переглянулись. Шестилетний мальчик написал предсмертную записку! Может ли такое быть? Бывает ли вообще такое?
Кёко молча вышла из комнаты и вернулась с листом из альбома для рисования в руках. На листе пастельным карандашом был нарисован самолётик, с виду пассажирский реактивный лайнер.
Снизу была подпись: «Папин реактивный самолёт». И картинка, и подпись вполне соответствовали возможностям шестилетнего мальчика. Но то была всего лишь картинка.
— Это и есть предсмертная записка? — поднял бровь Тасака, на что Кёко тихо ответила:
— А вы посмотрите на обратной стороне.
На другой стороне листа картинок не было — только строчка, написанная синим карандашом: «Я отправляюсь к папе».
И больше ничего. Не зная, что и думать, затрудняясь с ходу истолковать надпись, Тасака и Оно снова переглянулись.
— И что это значит? — спросили они.
Большие глаза Кёко внезапно стали влажными от слёз и она стала торопливо рассказывать, будто её вдруг прорвало:
— Да, мальчик отправился к нему. Когда я вернулась с работы, он уже был мёртв. А этот листок лежал рядом. Это он оставил для меня предсмертную записку. Его отец был лётчиком. В прошлом году он погиб в авиакатастрофе. Когда мальчик меня спросил, где папа, я ему сказала, что папа сейчас в раю. Вот он, наверное, и решил, что если умрёт, то попадёт прямо к папе в рай. И тогда он взял эту клёцку с крысиным ядом — я ведь сказала, что от этого можно умереть…
Кёко вдруг разразилась бурными рыданиями.
Отец — лётчик, погибший в авиакатастрофе. Молодая мать говорит ребёнку, что отец сейчас в раю. И мальчик кончает с собой. От такой истории точно слеза прошибёт, — подумал Тасака.
Чем дольше Тасака слушал рассказ актрисы, тем больше чувствовал в нём фальшь. Даже когда она зарыдала, взгляд инспектора остался холоден и спокоен. Возможно, это всё только камуфляж… Скандальная актриса в конце концов прежде всего именно актриса. Ей ничего не стоит залиться слезами, чтобы разжалобить сурового следователя.
Впрочем, Тасака заметил про себя, что смотрит на хозяйку дома более пристрастно и сурово, чем того требуют обстоятельства. Но вся его натура восставала против того, чтобы преодолеть это отношение. Было в этом ощущении внутреннего протеста нечто такое, что и самого Тасаку повергало в безрадостное настроение.
Не ведая о мрачных раздумьях и ощущениях напарника, Оно тем временем с выражением предельного сочувствия и внимания на лице стал слушать подробный рассказ бессильно распростёртой актрисы.