Правда, по прошествии какого-то времени я уже так не переживала и не испытывала такой готовности помочь, как вначале, когда с фрейлейн Ханной случилось несчастье.
— Том, что со мной творится? — допытывалась я. — Мне совсем не жаль фрейлейн Ханну, а должно быть жаль.
— Не знаю, — отвечал Том. — Я всегда полагал, что человек должен делать то, что должен, а вот что он должен чувствовать, я судить не берусь.
Наконец было решено, что пока фрейлейн Ханне не снимут гипс и она не сможет двигаться и хотя бы немного себя обслуживать, лучше домой ее не привозить. Из Санта-Марты мы переправили ее в клинику Богоматери де ла Салуд, которой руководил известный хирург из Летоны Хименес де Льяно. Она была даже хуже предыдущей больницы, хотя фрейлейн Ханна лежала в отдельной палате, и вышколенные сестры, когда при мне к ней забегали, обязательно говорили: «Она настоящая немка, потому что мужество — истинно немецкая черта». Брат старшей медсестры, фалангист, сражался в Голубой дивизии, был награжден Железным крестом и погиб из-за отсутствия теплой обуви — отморозил ноги, а потом и вовсе замерз. Я навещала фрейлейн Ханну раза два в неделю. Фрейлейн Рената приходила каждый день и читала вслух сказки Гофмана.
Когда она наконец начала ходить, опираясь на палку, и могла вернуться домой, Фернандито высказался вполне определенно:
— Никогда не следует делать то, чего не можешь, и нужно отдавать себе в этом отчет. Нынешнее ее состояние не изменится, если не станет хуже.
— Но она не должна оставаться в больнице, это ужасно, ей будет гораздо лучше здесь, в своей комнате, и нас это нисколько не обеспокоит, — сказала мама.
Я ее поддержала и была очень рада, что Фернандито не удалось настоять на своем. Но когда я сообщила фрейлейн Ханне, что мы забираем ее домой, она вдруг сказала:
— Я поговорила со своим старшим братом, он живет в Билефельде, и дела у него идут неплохо. Лучше я поеду туда, в конце концов, Германия — моя родина.
Однако прошел почти год, прежде чем она уехала.
Я провожала ее на станции, а брат должен был встретить на французской границе. Домой я вернулась пешком и сразу поднялась в комнату фрейлейн Ханны. Там все было почти как раньше — ее одежда и личные вещи поместились в один чемодан. Дом, казалось, застыл в оцепенении, пораженный молчанием виноватых, не признающих свою вину. Я вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Да, там все было по-прежнему, и тем не менее комната показалась мне незнакомой, слишком чистой и какой-то нежилой, словно находилась не в нашем доме, а в дешевом отеле или вообще явилась из кошмарного сна.
Я моментально о ней забыла. Мама перевела на счет фрейлейн Ханны в билефельдском филиале «Дойче банк» деньги — щедрое вознаграждение за оказанные услуги. Я никогда не знала, сколько, но, по словам Фернандито, речь шла о «солидной сумме». На том все и закончилось…
~~~Однажды Виолета принесла от отца сногсшибательную новость, которую изложила, как обычно, очень мило и словно невзначай.
— Я только сейчас вспомнила, папа сказал, чтобы я не забыла сказать тебе, что при нынешнем спросе на загородные дома стоит подумать о покупателях на этот дом и, возможно, на башню. «Если твоя тетя захочет и Том разрешит… — сказал папа, — ведь Том, насколько я помню, является владельцем башни и дома». Я сказала, что скажу тебе, и вот говорю.
Я, наверное, побледнела, потому что сразу поняла всё: половина того, что мы считали своим, нам не принадлежит, более того, может принести доход кому-то другому. Вот такая была новость…
Теперь уже невозможно установить (если ничего не придумывать), что́ в тот момент значило для меня это «всё». После слов Виолеты я очень встревожилась: мимоходом переданное известие означало, что отец хочет получить свое, то есть половину нашего, и эта тревога вобрала в себя все мои прежние предчувствия, которым, как показало время, суждено было сбыться. Что творилось после взрыва этой бомбы, я не помню, возможно, потому, что из-за охвативших меня паники и страха я оглохла, а возможно, потому, что остальные не обратили на это сообщение особого внимания или вообще были в курсе событий — мама, например, — и предполагали, что рано или поздно это произойдет. Единственное, что я помню, — это возглас Фернандито:
— Черт побери, и как это я сразу не сообразил, в чем дело? Все верно, мама, вы ведь все совладельцы…
Виолета ушла. Может, плакала, а может, злилась на меня. Скорее на меня, чем на Фернандито, хотя я видела, как они спорили, словно школьники на переменке, пока я в полной растерянности стояла в стороне. Фернандито сказал мне: