— Маша, Маша, где ты?
Пересмеиваясь, ребята показали ему, куда она ушла, и Валера, толкая пассажиров, разыскал ее; Маша вырвала из блокнота листок и, приложив к стенке салона, быстро написала большими округлыми буквами свой адрес. Валера еще раз пожал ее руку и выскочил на причал.
И оставался на причале до тех пор, пока «Метеор» пронзительно не просигналил и не полетел по серебристо-матовой Онеге. И Валера махал руками, и ему отвечали.
К дебаркадеру он шел один.
Возле Васильева он свернул к кустарнику, где совсем недавно был раскинут лагерь туристов. Теперь здесь было тихо, пустынно, сквозь реденькие ольховые веточки виднелись кострище — черный круг давно погасшего костра — и места, где были разбиты палатки. Там, где они находились, и вокруг них было чистенько, голо, ни бумажки, ни консервной банки или картофельных очисток: все прибрали.
Внезапно Валера увидел Кирилла. Он стоял за дальним густым кустом и смотрел на Онегу. Валера затаился. Потом осторожно, чтоб не наступить на сухую валежину, вышел из кустарника на дорогу. Неподалеку, за врытым в землю столом у плиты для временных жильцов, уже сидела вся их компания.
— А вот и наш герой, — улыбнулись ему глаза Жени. — Проводил?
Валера кивнул и присел на лавку.
— Разливай, — подал его отец команду Зойке, — заждались мы тебя.
Зойка вскочила и с иронически поджатыми губками принялась разливать по мискам венгерский суп из пакетов. Василий Демьянович был не в духе: хмурил кустистые брови, нервно почесывал дюжую, в складках шею, вздыхал и машинально крутил на пухлом запястье потускневший от времени японский браслет. И толстые, совершенно как у Зойки, губы его возмущенно подрагивали и шептали что-то про себя.
— Вот типус, вот обормот, — отрывисто буркнул через несколько минут Василий Демьянович. — Не мог дровишек раздобыть, хватает чужое.
— А что такое? — спросил Валера.
— Лемех его сожгли, — горестно вздохнув, пояснил Женя, — столько было от него радости, а этот самый рыбачок, атеист в резиновых сапогах, взял его из-под кровати и сунул в плиту, чтоб сготовить картошку.
— Вандал! — простонал Лошадкин. — Ведь не спросил же ни у кого. Кто ему давал разрешение?
— Темнота, — сказал Валера. — Откуда ему знать, что эта подгнившая доска была прекрасным сувениром. А вы так защищали его!
— Кто ж знал? — проговорил Василий Демьянович. — Думал, он ничего, хоть неотесанный, но свойский мужик, а он нате вам...
— Трагедия! — сказал отец. — Как переживешь ее, Демьяныч? Как твой музей будет без лемеха?
— Брось иронизировать, Олег.
Лошадкина было даже жалко.
Скоро они вернулись в комнату, и Валера увидел почти всех жильцов, в том числе Павла Михайловича и Кирилла. Вид у того был уже не такой безнадежный, не скажешь, что это он стоял в кустах и смотрел на Онегу.
В комнате опять появились новенькие — две немолодые женщины и высокий, моложавый мужчина. Он с первого взгляда поразил Валеру, потому что совершенно не вписывался в эту комнату и вообще в Кижи. Одет он был с иголочки: отглаженный черный костюм, безукоризненно белая сорочка с полосатым галстуком, выходные туфли.
«Он что, в театр собрался? А может, у него не все дома», — подумал Валера. Однако карие глаза того умно и живо поглядывали на вошедших в комнату через тонкие — без оправы, с золотистой полоской сверху — очки.
На занятой им койке лежал, очевидно, весь его багаж — коричневатый, не слишком набитый портфель с никелированными застежками на ремнях.
Он прервал разговор с Павлом Михайловичем и представился вошедшим, назвав себя Ярославом. Сказал, что работает архитектором в Ленинграде. И с места в карьер продолжал разговор:
— Кижские церкви, а в особенности Преображенская, во всех отношениях верх совершенства. Она безупречна и по смелости решения главной идеи, и по неслыханной новизне, по национальному духу, заключенному в ней, по чувству формы. Она вобрала в себя все лучшее, что было на Руси в то время, и, должен вам сказать, оторвалась, взлетела над тем, что было! И она же стала лебединой песней деревянного зодчества, потому что строители уже перешли на более прочный и долговечный материал — на камень. Она наш Парфенон, наша Айя-София и наш Нотр-Дам и давно вошла в самые солидные учебники по архитектуре. Поверьте мне, тот мужик с топором, тот плотник в лаптях — не знаю, как он там был одет и обут, — придумавший и поднявший вот это, — Ярослав показал рукой на окно, за которым четко виднелся погост, — был гением, одним из величайших архитектурных гениев мира! И высокая художественная идея, витавшая в воздухе, нашла в нем своего выразителя.