Выехали они рано утром, когда еще спал отец или делал вид, что спал? На душе у Валеры было скверно. Стоило отцу сказать ему хоть одно хорошее слово, хоть посмотреть на него так, как он смотрел раньше, и Валера остался бы. Но отец не пожелал ни того, ни другого, и Валера, не попадая в дырочки, торопливо зашнуровывал свои тупоносые туристские ботинки.
Взяв с собой по куску колбасы и хлеба и потеплей одевшись, Валера с Женей бесшумно вышли за Архиповыми из комнаты и сели в поджидавшую их кижанку.
Валера немножко гордился собой: решился! И все же в горле у него стоял комок.
Онега была спокойная, гладкая, светлая, в отраженных облачках и синеве погожего утра. Кижанка мчалась быстро. И было прохладно. И был ветер — ветер от скорости, сырой и знобкий, родившийся у самой воды. На руле сидел шкипер, краснолицый и краснорукий, в новеньком ватнике, в кирзовых сапогах и зимней цигейковой ушанке армейского образца с завязанными вверху ушами. Неразговорчивый, несуетливый: небольшие светлые глаза смотрели цепко и холодновато, в них поблескивала эта светловатая гладь Онеги, возле которой он вырос и постоянно жил.
Валера с Кириллом сидели в носу в застегнутых до подбородка куртках с поднятыми капюшонами. Они глотали стылый, спотыкающийся ветер и смотрели вперед на ширь пролива, на низкий зеленый еловый берег с одинокими домиками, приближавшийся к ним.
Молодое и чистое, недавно вставшее солнце, насквозь пронизывая легкие утренние облака, горело в мелких гребешках волн, слепило глаза, и в его ярком блеске потихоньку таяла грусть и боль. Все вокруг: и еловый лес впереди, и низкий кижский островок с Нарьиной горой, с дебаркадером, с деревенькой Васильево и едва угадывающимся отсюда ансамблем — сзади; все это было, как частеньким грибным дождиком, затянуто утренней солнечной дымкой. И все это оглушало тишиной и огромностью, невыразимой силой и спокойствием. И еще величьем. Да, да, во всем этом было что-то извечное, непроходящее, прочное. Что-то великое. Никогда Валера не обращал внимания на природу, на какие-то там живописные деревца у обрыва Серебряного бора и закатные дали за Москвой-рекой, а здесь природа сама «подступила к горлу».
Наконец кижанка подлетела к берегу, шкипер выключил мотор, и она мягко и точно ткнулась в мостик на толстых кольях.
— Подъельники, — сказал шкипер Павлу Михайловичу, накинув цепь на гвоздь. — Вон там, впереди, в ельнике, будет часовня. Проводить вас или подождать здесь?
— Подождите, но не здесь, — Павел Михайлович посмотрел на часы. — Если у вас в деревне есть знакомые, сходите на часок. Мы, как уговорились, не будем спешить.
— Идет. — Шкипер закурил сигарету и больше не произнес ни слова.
Павел Михайлович неловко вылез на мостик, размял замлевшие от сидения ноги и посмотрел на кижанку.
— Прекрасное судно! Ребята, оно вам ничего не напоминает?
Кирилл и Валера стали пристально вглядываться в лодку, незаметно переглянулись и почти одновременно пожали плечами.
— Мне ничего, — сказал Кирилл.
— И мне, — проговорил Валера.
— Это ж почти точная копия новгородской ладьи! — проговорил Павел Михайлович. — Только уменьшена в пять-десять раз... Те же линии, та же мореходность.
— Пожалуй, верно, — сказал Кирилл, а Валера на этот раз промолчал, чтоб не показаться попугаем.
— Прошлое уходит, — пустился философствовать Женя, — исчезает, оставляя потомству наиболее совершенное и лучшее из того, чего оно достигло. Небось сколько поколений новгородцев проверили, испытали на себе этот корпус судна?
— Согласен, — сказал Павел Михайлович, — но знали бы вы, сколько мудрых достижений прошлого навсегда утрачены, стали секретом и ждут, чтоб их заново открыли сегодня. Ну пошли к своей часовне.
Павел Михайлович полез в гору по тропке мимо густых, унизанных росой зарослей крапивы и лебеды. Остальные двинулись за ним. Они миновали зеленый лужок в колокольчиках и ромашках и вышли к ельнику. И тут же увидели ее, маленькую, серенькую часовенку, окруженную грядой тяжелых замшелых валунов. Она была почти неприметна — крошечная луковка главки, малюсенькая островерхая колокольня с шатром удивительно повторяла вершины елок, растущих рядом, свесы ее кровли — упругие, чуть приподнятые вверх широкие еловые лапы; все это говорило о полном равноправии часовенки в этом лесу. Словно не люди специально срубили ее топором, а выросла она сама из каменистой карельской земли, как и эти окружавшие часовню елки.
Павел Михайлович остановился чуть поодаль и в раздумье обхватил себя руками за плечи.