Кирилл молчал, но на губах его блуждала незаметная, затаенная улыбка. И конечно, никто, никто, кроме Валеры, не видел ее. Валера старался не мешать Кириллу, ему и его мыслям, не приставать с вопросами и даже не ходить впритирку с ним.
Когда кижанка опять помчала их по сверкающей от солнца Онеге, Валеру снова стала точить тоска. В небе высоко и плотно стояли облака, с низких берегов весело — точно стадо зебр — смотрел березнячок. А он грустил. Он принимал лицом свежий ветер и легкие брызги, рассеянно глядел на онежские островки, на громадные двухэтажные, темные от старости избы и такие же громадные, кряжисто-черные сараи, стоявшие у воды, на бакены и створные знаки на мысах, на гряды моренных валунов, глядел и думал, как сказать отцу, чтоб он все понял.
Эти мысли не отступали от Валеры и в Корбе, когда они приехали туда и подошли к Знаменской часовне. Кирилл здесь уже смеялся, шутил. Женя без конца фотографировал колоколенку со звонницей, первым вошел внутрь — дверь была почему-то незаперта, разглядывал и показывал Кириллу «небо», ярко расписанное, в загогулинках, — ну точно крестьянская прялка, а не часовня! — подводил Павла Михайловича к ее пестрым иконам и с азартом что-то доказывал. Женя заметил одну неприкрепленную, красивую в окладе икону с Георгием Победоносцем, на всем скаку пронзающим копьем змея. Павел Михайлович с Кириллом поочередно брали ее в руки, а Валера, занятый своими мыслями, бросил лишь рассеянный взгляд.
Потом он полез вместе с другими по лесенке через люк на колокольню и с маленькой круглой площадки смотрел на бесконечные озерные дали, болотце в камыше и кувшинках и даже, кажется, охал и ахал вместе со всеми, но на душе у него скребли кошки.
Ох, до чего же плохо ему было!
ГЛАВА 18
Солнце уже стояло высоко над Онегой, когда они отплыли назад. Все в кижанке молчали, опьяненные острой прохладой ветра и воды. Мотор стучал с холодной безотказной четкостью, с каждым своим ударом и оборотом винта неотвратимо приближая их к Кижам.
Валера, поеживаясь, одиноко сидел на средней скамейке и, упершись локтями в колени и низко прогнув спину, неподвижно смотрел вперед. Ветер раскидывал его длинные волосы так, как ему заблагорассудится. Приближались Кижи, приближался дебаркадер, приближалась встреча с отцом.
Вот кижанка подлетела к берегу у лихтера. Вот Зойка, видно зорко следившая за Онегой, устрашающе размахивая кулаками, побежала к ним по сходням, и на сердце Валеры шевельнулось что-то теплое, доброе к ней: соскучилась.
— Ах ты бессовестный! — закричала она сердито и в то же время радостно. — Удрал и никому не сказал! Вчера помалкивал, а сам... И вы, Женя, хороши... Ведь все мы просились... Нельзя так! Несправедливо!
Павел Михайлович кинул беглый взгляд на Валеру и сказал ей:
— Сдаюсь, Зоя, виноват! Насели на меня, принудили, взяли лодку на абордаж. А разве этого человека, — он кивнул на Валеру, — не отпустили?
— Сбежал! — Зойка прямо захлебнулась от возмущения и счастья, что они вернулись и она больше не останется одна.
— Этот случай надо расследовать, чтоб впредь подобное не повторялось! — отчеканил старший Архипов, вставая. — Кирилл, поручаю это дело вести тебе. — И неуклюже прыгнул с кижанки на берег, одним ботинком чиркнув по воде.
— Есть, папа! — отозвался Кирилл, и все они стали благодарить шкипера за поездку, за доставленное им удовольствие.
Шкипер деловито, не торопясь, пересчитал рубли, мусоля крепкими, красными от ветра и воды пальцами, и спрятал куда-то под ватник.
Зойкины глаза сияли, она смотрела одинаково ласково и на Валеру и на Кирилла. А когда они шли по длинным гибким сходням на дебаркадер, она, захлебываясь, выложила все новости: во-первых, в их буфете не осталось ничего съедобного — Ярослав подчистую скупил последнее — «Каракумы» — и питается исключительно ими, потому что ничего из дому не захватил; во-вторых, буфетчица сегодня уезжает на «Метеоре» в Петрозаводск за товарами; в-третьих, рядом с ними, оказывается, живет продавщица из палатки сувениров, полукарелка, полурусская, очень беленькая и очень замкнутая, из нее удалось лишь вытянуть, что скоро они получат «Кижский альбом» с великолепными гравюрами Алексея Авдышева; в-четвертых, ее отец взамен сожженной лемешины принес с погоста четыре других, еще более старых и сопревших — одну для себя и три для подарков друзьям; в-пятых...