Когда Валера просил его — не хотел, а то вдруг сам потащил. Кирилл по-прежнему держал Валеру за руку своей крупной цепкой пятерней, и он, едва поспевая, то и дело больно спотыкался о камни. Гора была не крутая, в грядах валунов и в колючей траве, но ведь выше ее не было здесь гор, и она, как говорится, господствовала над всем этим островом, и не даром, по преданию, на ней хотели когда-то поставить Преображенскую...
Вот они уже забрались на нее; оказались на ее темной широкой спине, там, где, сильно накренившись, четко выделяясь на фоне неба, стоял большой деревянный крест. Было очень тихо, и было очень далеко видно вокруг. Внизу чернели строгие силуэты изб, дебаркадера, стогов; выше начиналось небо, тревожное, огненное на западе, словно отблеск необъятного пожара, словно зарево горящих за черным горизонтом деревень и городов. А в высоте неподвижно стояли докрасна раскаленные, в неожиданных, совершенно фантастических завихрениях тучи. Они отражались в Онеге, и она горела тем же нестерпимо ярким огнем. А вдали, на юге этого темного вытянувшегося островка, где был погост, четко розовели маленькие, заостренные, прижатые одна к одной и уходящие ввысь главки.
— Что творится! — сказал Кирилл. — Будто сон... Наяву такого не бывает...
— Даже страшно, — ответил Валера и почувствовал, как холодок пробежал по его телу. Я ни разу не видел такого.
— И я... Ты знаешь, Валерка, что я впервые понял здесь, в Кижах? Я понял... — и пусть это кажется смешным и нелепым — я понял, что я русский. В городе об этом как-то не думаешь, не замечаешь этого, а вот здесь, вот сейчас я вдруг понял, кто я и откуда я. Здесь они, истоки Руси и народа. В этой суровости, среди этих каменистых лугов, в этих глухих лесах, под этим бесконечным небом и около этих холодных серых вод и рождался наш характер, сопротивление стихиям и врагам, упорство, сдержанность, удаль и полет души, когда человек одним топором мог рубить из сосновых бревен и возводить к небу вот такое! Если б ты знал, как мы с тобой, сегодняшние, связаны с прошлым, с мечтою людей о правде, справедливости и красоте, людей, давно умерших, погибших на Куликовом поле или под топором царева палача. Верно я говорю или нет? Ты согласен со мной?
— Целиком!
— Валерий, я так рад, что живу сейчас здесь, на этом острове, под этими вечными, медленными, грозными облаками, возле этих лугов и волн, возле этих силуэтов и главок. Здесь так хочется быть необыкновенным. Ну скажи, как можно жить возле такой красоты и быть некрасивым, тусклым, бесчестным? Врать и предавать друга? Как можно быть мелким, завистливым и думать только о себе? Ведь отблеск этой красоты лежит на всем, и, по-моему, если и стоит жить, так только ради нее; это не я первый сказал, но вот увидишь — красота и правда когда-нибудь победят во всем мире... Ты веришь в это? — На Валеру смотрели длинные, широкие, совсем такие же, как и у Павла Михайловича, глаза, но более острые, азартные, молодые — глаза, в которых сейчас тоже отражались эти огненные завихрения на небе и блеск Онеги.
— Верю, — сказал Валера, хотя в голове его была полная сумятица от всех этих его слов.
— Эх, Валерка, Валерка, знаешь, о чем я мечтаю, каким бы я хотел стать? Это трудно, почти невозможно, но... — Кирилл как-то по-особенному посмотрел в небо. — Надо стать таким, чтобы от одного твоего взгляда зажигались звезды в небе и вспыхивали погасшие маяки, чтоб лопались и выбрасывали лист засохшие почки и все вокруг улыбались, чтоб всем, как и мне, захотелось стать красивыми, чистыми, храбрыми.
В это время со стороны дебаркадера донесся чей-то едва слышный крик — не Зойкин ли?
— Кирилл, — спросил Валера, — почему ты не захотел взять сюда Зойку?
— Сюда дорога плохая, — сказал Кирилл и, помолчав немного, словно раздумывая, говорить или нет, добавил: — И здесь я уже стоял и разговаривал... Ну не с ней, понимаешь?
Валера кивнул и вспомнил две темневшие на фоне неба фигурки на этой самой вершине у покосившегося креста. Не мог Кирилл, не хотел, чтоб стояла здесь с ним другая; уж, видно, не очень обычный был у них тогда разговор здесь.
— А ты, Валерка, ничего... Достал мне, раздобыл... Ловкач! — Кирилл одной рукой довольно сильно толкнул Валерку в плечо, а другой придержал, чтоб он не упал, и не успел Валера найтись, что сказать ему, как Кирилл проговорил: — А теперь давай подправим это христианское сооружение, а то ветер совсем сбросит его.
И они стали выпрямлять огромный, старый, обитый жестью крест, обложенный тяжелыми валунами, которые и держали его.