— Ребро? — я поднял голову и увидел Сашку. Потом Чику. Он стоял перед Валькой и что-то говорил ему. Чика повернулся ко мне, и я увидел, что в его глазах нет обычной усмешки. Сейчас в его взгляде было что-то бабское — жалостливое и растерянное. Заметив, что я смотрю на него, Чика отвернулся.
Я сел на землю, взглянул на Гриню. Он полз куда-то, помогая себе одной рукой, другую прижимал к боку. За ним шел Генка и что-то говорил ему плаксивым голосом.
— Что это он… ползет? — удивился я.
— Потерялся, — ответил Сашка.
— Помоги ему, — попросил я.
Сашка сразу отошел от меня, как будто только этого и ждал. Позвал с собой Чику. Втроем они стали поднимать Гриню. Он мычал и закрывал рукой голову.
— Валька, помоги мне, — крикнул я.
Услышав мой голос, Валька вдруг попятился. Но сразу повернул обратно, подошел, помог подняться. Левый бок у меня горел, каждое движение давалось с болью. Мы медленно пошли с поля. Уже на кромке я обернулся.
— Как он? — крикнул я.
— Да так, — отозвался Сашка.
— Зайди… — опять крикнул я, но говорить дальше не смог, застонал и стиснул зубы. Казалось, тело от боли сейчас лопнет. Сашка кивнул и махнул рукой.
Они уходили, тащили Гриню в противоположную сторону. Это было еще одно правило — противники с Разувайки должны были уходить в разных направлениях, чтобы побитых не видели вместе. Так было легче что-нибудь соврать, если подкатит милиция или любопытный взрослый пристанет с расспросами.
Глава 10
Дома никого не было. Мать с отчимом ушли куда-то. Это было мне на руку. Я сразу прошел в ванную. Еще не глядя в зеркало, разделся, медленно согнулся и сунул лицо под холодную струю. Вода в ванной сразу стала розовой. Кожу саднило, до лица было больно дотронуться. Казалось, оно стало вдвое толще, особенно болел нос. Морщась, я кое-как вытер лицо и только тогда посмотрелся в зеркало. Нос был сломан. Даже сквозь опухоль была заметна характерная кривизна. Под глазами наливались сизые круги. Я взялся за переносицу, с силой даванул в бок. В носу что-то щелкнуло, сразу и обильно хлынула кровь. Но нос выправился. Я еще раз его потрогал, вновь сунул лицо под струю воды. Кровь долго не останавливалась. Мне было больно стоять, согнувшись. Хотелось скорее лечь, расслабиться. Я взял полотенце, прижал его к носу и, подняв голову, ушел в свою комнату на диван.
Теперь можно было подумать. Но меня трясло мелкой дрожью, и мысли путались. Я ни на чем не мог сосредоточиться. Сначала я подумал, какой я теперь крутой. Гринька славился умением драться. Мало кто из парней постарше, тем более сверстники, могли его побить. У него была великолепная реакция. Он был юрким, сильным, ловким, но главное — он любил драку. «Может быть, потому, что его редко побеждали? — вдруг подумал я. — Тварь, так ему и надо. Не будет выпендриваться». Самодовольство захлестнуло меня, и даже боль во всем теле была ненадолго забыта. Вновь переживая миг, когда Гринька первый раз рухнул мне в ноги, я даже поднялся на локтях, но тут же упал вновь — боль стала такой, будто мне кол воткнули в бок.
— Черт! — я стиснул зубы.
Когда боль немного успокоилась, я решил лежать тихо, как мышка, и не шевелиться.
Я стал думать, что никто из моих друзей, ни Сашка с Чикой, ни тем более Валька, еще не бились на Разувайке. Из нас четверых я был первым. Более того, я был первым из всех седьмых классов. Иначе мы бы знали героев. О такой драке уже на следующий день узнавала вся школа. Но что интересно — и победитель, и побежденный после такой драки почему-то пользовались уважением едва ли не в равной мере. Раньше я этого не понимал. С какой кстати, рассуждал я, того должны уважать? Он проиграл, ему набили морду, он, может быть, сдался и просил пощады, а его уважают так же, как победителя. Но теперь, когда я вспомнил Гринькино лицо, прежняя уверенность прошла. Да, я знатно его отделал. Но он держался до последнего. Он сам, уже понимая, что проиграл (он должен был это понять, когда поднялся), все же собирался продолжить бой. Может быть, еще надеясь на себя, на свою волю, на свое упрямство? Или уже ни на что не надеясь, но решив лучше сдохнуть, чем сдаться.