— Дались вам эти катания на теплоходе! Летели бы себе самолетом, давно бы уже на месте были!
И это в самом деле было, наверное, так. Самолеты на мыс Челюскин проложили дорогу с 1932 года и с тех пор летают туда постоянно. Но ведь есть и своя прелесть в плавании морем. Можно было увидеть берега такими, какими их видели приплывшие сюда первыми, а для меня это немало значило. К тому же каждый вечер на корабле открывался бар, и мы с большим удовольствием отправлялись туда посидеть, зная, что побывать в столь уютном месте нам доведется теперь уж не скоро, тем более что на берегу нас поджидал строго соблюдаемый на полярных станциях «сухой закон».
В баре было тепло и уютно. Подрагивал пол от работающих корабельных машин, струился мягкий свет затененных светильников, дотлевали и никак не могли дотлеть искусственные угли электрокамина. Мелодично побренькивали на полках бокалы, суетилась молоденькая, симпатичная барменша, и странно было знать, что стоит сейчас распахнуть дверь на палубу, как увидишь заполонившие все море сероватые льдины, хмурое небо над головой и услышишь вой настоящего, пронизывающего арктического ветра.
— А вот раньше, — говорил пожилой механик, возвращающийся из отпуска на станцию, — на зимовки мы не на таких судах добирались. Все везли вместе: грузы, уголь, скот… Бывало, поднимешься на пароход, а там, мать честная, свиньи хрюкают, коровы ревут, собаки лают! Теснотища, ногу некуда поставить. Все грузами для полярных станций да топливом забито. Не пароход, а Ноев ковчег! Жили все в матросском твиндеке, где гребной вал за стенкой гремит. Месяцами, бывало, в море носило, а ничего. Как вспомнишь сейчас, вроде бы даже и интереснее было, ей богу! Хотя, может, оно завсегда так, что прошлое со временем начинает делаться милее.
И я, хотя мое прошлое было тогда совсем коротким, пытался всерьез уверить этого механика, что дело здесь совсем в другом, что тогда в Арктике и в самом деле жить было интереснее. Больше было зверья, больше было приключений, и это заслоняло трудности, с которыми приходилось сталкиваться первым зимовщикам. Тогда я был убежден в этом, да и теперь так считаю, будучи, однако, готовым согласиться с механиком, что прошлое все-таки всегда милее вспоминать.
Полярная станция на мысе Челюскин оказалась большой и многолюдной. В то время она была скорее небольшим гидрометцентром, чем полярной станцией. Помимо метеорологов, наблюдавших за погодой, тут работали аэрологи, магнитологи, ионосферщики, синоптики, механики, радисты, повара, пекари, каюры и прочие специалисты, необходимые при большом коллективе зимующих в Арктике людей.
Отправляясь сюда работать, я захватил с собой ружье, капканы, собираясь сразу же заняться охотой на песцов, чтобы не было скучно. Но, очутившись в довольно разноликом, разнообразном как по составу, так и по возрасту коллективе полярников, где в отличие от небольших полярных станций было немало женщин, девушек и даже детей, я вскоре и думать забыл об охоте. Показалось, что нечего в ней тут и счастья пытать. Уж очень шумным было для зверей здешнее поселение. Нередко оглашало округу тарахтенье двигателей вездеходов и тракторов, целыми днями мощный уличный динамик транслировал во льды радиопередачи первой программы, меж домов постоянно сновали люди, дымили трубы десятка печей. Да и к тому же жизнь не показалась мне здесь настолько скучной, чтобы сразу требовалось развлекать себя охотой на песцов.
На станции имелась хорошая библиотека, крутили регулярно кино, приходила почта не реже чем раз в месяц. Можно было и самому отправлять письма. Я сразу же был вовлечен в общественную работу, которой всегда нагружали новичков. Стал оформлять стенгазету, читать по местному радио бюллетени, снимать для доски Почета лучших передовиков. Время полетело так, что я не заметил, как скрылось за горизонтом солнце, выходившее проститься последний раз, и наступила полярная ночь.
По сравнению с жизнью на моей первой полярной станции на мысе Желания здешняя жизнь во всех отношениях была нетрудной. На Новой Земле ветры, казалось, буйствовали постоянно. На ветер скоростью десять метров в секунду там даже и внимания не обращали. Такой ветер считался нормой. Но там не были редкостью и ураганы, когда ветер мчался со скоростью более тридцати метров в секунду. На такой ветер можно было облокачиваться, как на забор, и он мог вас держать. Отправляясь на работу, я нередко, одолев положенный километр, приходил измотанный и задыхающийся, так как вынужден был пробиваться сквозь встречный поток воздуха и боком, и пятясь, и карабкаясь едва ли не на четвереньках. Мало радости доставляло и возвращение к дому по такому ветру, когда приходилось мчаться с сумасшедшей скоростью прыжками, стараясь не споткнуться среди камней.
Из-за ветров, которые постоянно выдували тепло из помещений, приходилось бесконечно топить печи, и это совершенно меня выматывало. В иные дни я мог бы посоревноваться с заправским кочегаром, часами забрасывая лопатой уголек, шуруя его кочергой, выгребая кучи шлака… На всю жизнь запомнился мне жуткий вой новоземельских ветров. В доме порой казалось, что за стеной звучат настоящие хоралы, в многоголосье которых можно было различить и почти органные звуки басов, и тонкоголосые завывания. При этом дом обычно сотрясало, как будто какой-то великан пытался отодрать его от земли, и вечно дребезжала заслонка в печи, которую никак нельзя было унять.
На мысе Челюскин ветры не были столь частыми гостями, хотя и достигали, бывало, ураганной силы. Но в большом коллективе штормы, пурги и туманы, оказалось, меньше осложняют жизнь. В домах было тепло, светло. Печи топить здесь труда не составляло. В каждой квартире жило немало крепких парней, и всем хотелось, чтобы в доме было жарко, как на пляже. Пошуровать кочергой никогда и никому было не лень, и подежурить по дому, когда выпадал такой день, было каждому в охотку.
Я не удивился, когда, поживя здесь, узнал, что среди полярников немало старожилов, проработавших на станции по десять лет и дольше. Они предпочитали после отпуска возвращаться только сюда, считая, что лучше этой полярной станции нет во всей Арктике. Возможно, со временем так же стал бы считать и я, не пожелай я в дальнейшем познакомиться поближе с белыми медведями да птичьими базарами. О далеких островах, где еще можно было их увидеть, нередко рассказывали в продымленной курилке бывалые полярники. И со временем я стал запоминать названия этих мест в их рассказах, но в начале своей жизни на станции больше вникал в то, что имело непосредственное отношение к мысу Челюскин.
Конечно, первым делом я попытался выяснить, есть ли здесь шанс встретиться с белым медведем. Как я и ожидал, не каждый старожил мог похвастать встречей с ним. Не могли сразу припомнить, когда в последний раз по местному радио объявляли предупреждение, что по станции ходит медведь, вспоминали только, что уже давно не видели здесь медведей. Вопреки предостережениям не выходить, все выскочили из домов — но медведя так никому и не посчастливилось увидеть.
Зато тут не забывали рассказать, как однажды медведь напал на человека. Этот рассказ мне довелось услышать из уст свидетеля, и достоверность его несомненна. Погиб повар, шедший с товарищем из бани. Увидев медведя, он бросился бежать, и это, должно быть, решило дело. Медведь, до тех пор шедший стороной и лишь посматривавший на людей, тут не утерпел и погнался за поваром. Интересно, что почти такая же история произошла и с Амундсеном, когда он зимовал на «Мод» неподалеку от мыса Челюскин. Он побежал от встретившейся ему медведицы. Та. вначале поднявшись от неожиданности на дыбы, тотчас же погналась за человеком, и Амундсен погиб бы так же, как и этот повар, если бы на счастье Амундсена вблизи не оказались с ружьями товарищи. Он был лишь только ранен. Потом он сделал об этом запись в дневнике, высказав мысль, что убежать от медведя, даже если за плечами у тебя в этот момент вырастут крылья, невозможно. И повар, убегавший от медведя, по всей вероятности, не предполагал, что только раззадоривает зверя: когда он упал, медведь постоял рядом, понюхал его и ушел. Но удар лапой по голове для человека оказался смертельным.