Припоминали и еще случай, когда от напавшего медведя другому человеку, магнитологу, удалось уйти довольно оригинальным способом. Он не растерялся и стал бросать медведю по частям свою одежду. Вначале шапку, рукавицы, потом шубу. И пока тот каждый раз останавливался и обнюхивал вещи, магнитолог успел добраться до своего павильона и проскочить в дверь. Но все это было очень давно. И о существовании белых медведей на станции стали потихоньку забывать.
Чаще медведей, оказывается, заявлялись к полярникам моржи, хотя по сравнению с прежними временами они были редкостью в проливе. Рассказывали, что годом ранее в разгар полярной ночи, в лютый декабрьский мороз, к домам поселка приползли сразу четыре огромных заледенелых чудища. Можно только догадываться, что в проливе смерзлись полыньи и моржи лишились возможности плавать, жить в своей стихии. Но что их заставило приползти к человеческому жилью, понять было трудно. Они ползли на людей, вскинув бивни, норовили подцепить собак. Помочь им, спасти их было невозможно, и казалось, что они затем и явились, чтобы ускорить свой конец. За одним охотником, ставившим в проливе на льду капканы, морж полз по следу около пяти километров. Он одолел высокий берег и приполз к дверям дома. Нигде больше о подобных случаях мне не приходилось слышать.
Здесь же, в курилке, узнал я и о существовании неподалеку от мыса Челюскин двух птичьих базаров. И это тоже было удивительно для меня. На птичьих базарах здесь гнездились чайки-моевки, и полярники нередко добирались туда. Я тогда решил, что летом мне надо бы обязательно сходить посмотреть на эти птичьи базары. Но вскоре меня увлек своими рассказами гидролог, и я решил, что сначала все-таки следовало бы отправиться с ним поработать в проливе.
Этот высокий, седоватый человек, ходивший чуть враскачку, как настоящий морской волк, и ссутулясь, с первой же встречи понравился мне своей открытой улыбкой, готовностью пошутить, умением интересно рассказывать и не обращать внимания на всякие пустяки. Каждую весну он отправлялся вместе с каюром на собачьей упряжке по льдам пролива Вилькицкого делать промеры и изучать течения. Они ставили там палатку и подолгу жили, имея возможность нос к носу, как он говорил, встречаться с тюленями. Признаться по правде, вначале-то я не очень ему поверил. По прошлой зимовке я запомнил нерп как очень осторожных зверей, подкрасться к которым удавалось не каждому охотнику. Не подплывали они уж очень-то близко и в полынье. Но гидролог только посмеивался, слушая мои слова.
— Ей богу, не вру, — говорил он. — Серега, каюр наш, подтвердить может. Прошлой весной сразу две приладились в нашу лунку приплывать. «По пояс» из воды высунутся, глаза вытаращат. Ну что твои водяные! Усы как у полицмейстера, и сопят. Уж я их шумовкой, сачком таким, чем шугу с воды снимают, по лбу, а они под воду уйдут и оттуда с такой злобой поглядывают, что того и гляди в лунку уволокут.
Рассказывая это, он посмеивался сам, смеялись и остальные. И я терялся в догадках: верить этому или относиться как к шутке? В курилке немало рассказывали всякого, чтобы было посмешнее. И приукрасить любили. Я это понимал. Но со временем, возможно, оттого, что живности никакой в домах не держали, а собак каюр запирал в котух, не давая им свободно бегать по улице, я все чаще стал задумываться о том, чтобы посетить палатку гидролога: очень уж хотелось посмотреть вблизи на удивительных морских зверей. Только я не знал, как подойти с этим к гидрологу, чтобы, чего доброго, он мне не отказал. И стал дожидаться подходящего случая. Но гидролог сам неожиданно завел об этом разговор.
Палатка среди торосов
Конец января и февраль на нашей широте можно было бы именовать полярным утром, коли уж существуют такие понятия, как полярный день и полярная ночь. В эту пору стоят трескучие морозы, и в тишине начинает казаться, что можно слышать шорох звезд, хотя потрескивают всего-навсего капельки выдыхаемого пара. Сумерки становятся день ото дня прозрачнее, светлее, заметно прибавляясь. Открываются заснеженные дали. Вновь становятся различимы горы, отдаленные мысы, которых мы не имели возможности видеть ночью. Пролив предстает весь изборожденным морщинами торосов, но теперь уже нигде на всем его огромном пространстве не видно и признаков воды. Непробиваемой броней кажется вставший в проливе лед.
На востоке над всторошенными льдами в начале февраля начинает заниматься заря. Розоватая полоска у горизонта постепенно увеличивается, разгорается к полудню. На станции все начинают подсчитывать дни, оставшиеся до восхода солнца. В курилке теперь только и говорят об этом. С солнцем, считают, жизнь пойдет веселее и время полетит быстрее. Недолго останется до весны, до теплых дней, а кое-кому и до отъезда в отпуск. И все говорят о предстоящих далеких делах, как будто лето придет сразу вслед за солнцем, хотя после восхода солнца еще месяцев пять будет продолжаться зима и будут трещать морозы.
— А мы с Серегой, — сказал в один из таких дней гидролог, мечтательно глядя поверх наших голов, — отправимся к себе на курорт раньше всех. Вот только солнце взойдет, запряжем собачек в сани и двинем в пролив. Палаточку поставим, будем там кофеи попивать…
— И нерпы к вам придут? — осторожно спросил я, пытаясь навести разговор в нужное мне русло. В тот момент я уже завидовал ему, ибо какая-то смутная тоска и неудовлетворенность однообразной жизнью на станции начинали глодать душу.
— Не веришь, — понимающе усмехнулся гидролог. — Конечно, придут, куда же им деться! Поедем, можешь сам посмотреть.
Я едва удержался, чтобы не подпрыгнуть от радости. Значит, он меня берет, сам приглашает!
— Только барином тебя катать, — продолжал гидролог, — у нас с Серегой возможности нет. Придется поработать, помочь. Но должность я тебе нетрудную дам. Будешь «записатором».
— Согласен. — как можно спокойнее ответил я, и мы ударили по рукам.
Теперь я с еще большим нетерпением стал ожидать восхода солнца. Заря разгоралась все ярче и ярче, но, когда казалось, что оно вот-вот появится, небосвод начинал исподволь тускнеть, заря переходила в закат, и огненное зарево, свернувшись в узкую ленту, исчезало за горизонтом. Воцарялась темнее прежней ночь. Загорались звезды, и, рассекая небо, вспыхивали первые полосы зеленоватых полярных сияний.
А за два дня до восхода погода резко ухудшилась и разыгралась сильнейшая пурга. Ветер сотрясал стены домов, рвал полы шуб, норовил сбить с ног, залеплял лицо снегом. За пеленой снега едва виднелась тропа, и, отправляясь обедать, я все думал, как бы не промахнуть и не угодить в море мимо домов. Старожилы припоминали, что такая пурга — обычное явление на мысу перед восходом солнца. И верно: как только солнце поднялось, пурга прекратилась. Но стихло ненадолго. Через два дня разыгралась пурга свирепее первой. Она не прекращалась целую неделю, а когда утихла, гидролог решил, что самое время нам отправляться в пролив.
— Трех пург подряд еще не бывало, — сказал он. — Но если и начнется, то не раньше, чем дня через два, успеем удрать.
С утра мы облачились в унты, меховые брюки, куртки, сразу же прибавив к собственному весу килограммов по десять и став похожими на водолазов в скафандрах. Затем, как всегда, небритый, заросший трехдневной щетиной каюр Серега стал запрягать собак, выводя их по одной из котуха. Собаки у него были неплохие. Рослые, лохматые, настоящие полярные псы, но все как одна со странным дефектом: у некоторых псов хвостов не было вовсе, а у других торчали небольшие обрубки. Каждый приезжающий на станцию, увидев собак впервые, непременно принимался клясть дурака-каюра, удумавшего отрубить собакам хвосты. Но каюр тут был ни при чем. Он не рубил собакам хвосты — такими они рождались, а отчего, он никак понять не мог, ибо прежние собаки все были с пушистыми хвостами.