— Мне бы сказал, — негромко буркнул каюр, когда весть об этом разлетелась по станции. Я не сомневался, что каюр и здесь прежде всего подумал бы о собачках, которых якобы нечем кормить. Вряд ли сдобровать бы тогда медведице. Но метеоролог был настроен иначе. Думая, как выручить, медвежонка, он и прибежал за помощью на станцию. Но никто не мог сказать, как это сделать: все были уверены, что мать без боя никого к медвежонку не подпустит. Припомнилось, что и за Амундсеном в тот раз, когда он едва не погиб, погналась разъяренная медведица…
— Будет чепуху-то городить, — сказал неожиданно механик, сидевший в углу на лавочке и ковырявший спичкой в зубах. — Собирайся, — сказал он метеорологу. — Покажешь дорогу, вызволим сейчас твоего бедолагу. — И пошел заводить вездеход.
Я у просился с ними. Впервые я мог увидеть медведицу с медвежатами и не сомневался, что при этом можно будет сделать интереснейшие кадры. Я хотел забраться на крышу вездехода, чтобы лучше видеть все, но механик сказал, что так мы лишь сильнее испугаем медведицу. Пришлось садиться в кабину.
Еще издали приметив вездеход, медведица, к моему удивлению, оставила попавшего в капкан медвежонка и, подгоняя другого малыша, торопливо пошла к морю. Механик прибавил скорость, быстро подъехал к метавшемуся в капкане медвежонку, выбежал, ловко схватил его за шиворот, высвободил из капкана (я успел сделать лишь один-единственный снимок) и подтолкнул в сторону уходящей медведицы. Минуту спустя мы уже полным ходом мчались обратно к станции. Припоминая, как медвежонок заковылял, припадая на прищемленную лапу, я подумал: не лучше ли было бы его взять и подлечить. Но механик, суровый с виду, неразговорчивый человек, покачал головой, когда я сказал об этом, и, не отрывая взгляда от окна, ответил, что на воле да с матерью все заживет само собой и быстрее…
Не знаю, как на каюра, но на гидролога мой рассказ об этом оказал облагораживающее влияние. Он, приглашая меня в следующий раз отправиться с ними к палатке, пообещал больше не бить нерп, позволить мне сколько угодно любоваться ими. И я продолжал ездить с ним работать, пока не наступила теплая погода и не пришла пора снимать палатку. Но с тех пор как мы добыли диковинного тюленя, нерпы не смели появляться в палатке в нашем присутствии, будто раз и навсегда решили, что нельзя доверять ее хозяевам.
Каждый раз, приезжая, мы заставали следы пребывания нерп. Видно было, что они посещали лунку, не давая ей замерзать. Но во время работы уже не всплывали.
В мае мы делали «станцию» в последний раз. Ночи уже не было, вовсю светило солнце, дни стояли теплые. Окончив работу, я решил остаться один в палатке еще на сутки.
Как только гидролог с каюром уехали и собачий лай затих вдали, я улегся на раскладушку и затаился, надеясь выследить и снять эту осторожную нерпу. Тишина на льду стояла удивительная. Нерпа не появлялась. Лишь временами вода вздымалась в лунке, как будто где-то неподалеку проплывало какое-то существо. Ночью я дремал, мне казалось, что за стеной палатки поскрипывают шаги, но я гнал от себя эти мысли. Кто может здесь ходить? На следующее утро я все-таки увидел нерпу. Она осторожно вплыла в лунку, под водой напоминая кошку. Приблизилась к гладкой как зеркало поверхности воды, чуть выставила ноздри и тут же, ударив ластом, должно быть заподозрив неладное, скрылась. Я успел сделать опять всего лишь один кадр.
Каюр не поленился приехать за мной и на этот раз. Оказалось, что всю ночь вокруг палатки ходил белый медведь. Он протоптал на свежем снегу дорожку. У меня не было оружия, а при расставании я попросил гидролога за мной не приезжать, собираясь вернуться пешком.
Кто знает, не появись каюр с собаками, может, мне и привелось бы еще тогда познакомиться с характером медведей. Раздосадованный неудачей со съемкой нерпы, я даже пожалел, что его так не вовремя принесло. Палатку пришлось разбирать. Гидролог дал наказ вывезти все на берег, пока не стаял снег и не начали взламываться льды.
Близилось лето, и повторить съемку уже нечего было и мечтать, разве что в следующем году. Но ждать этого нужно было слишком долго…
Изба
на пустынном берегу
После долгих пасмурных дней солнце наконец-то прорвало облака, растопило их, и над нами раскрылось синее небо. Доски флюгеров на метеоплощадке вот уже несколько дней застыли отвесно, показывая полный штиль. Тишина стояла такая, что от нее звенело в ушах. А солнце все кружило и кружило по небосводу, не собираясь исчезать, и смотреть на это было невыносимо. Наступило лето.
От мыса Челюскин до Малого птичьего базара было, как говорили знатоки, километров двадцать — двадцать пять. Еще с зимы задумал я сходить туда поснимать непуганых птиц, но после того, как мы остались на пеленгаторе втроем, больше об этом и не помышлял.
Навигация приближалась, людей на станции, как всегда, не хватало, полярники разъехались в отпуска, и надеяться, что пришлют замену, было трудно. Двенадцатичасовые вахты в эфире изматывали нас так, что после дежурства ни о чем и думать не хотелось, кроме сна. В воздухе постоянно висели самолеты ледовой разведки, выходили на связь суда, целая россыпь автоматических станций дрейфовала во льдах, и напряжение в эфире не утихало. Дни были сломаны, время летело. Жизнь наша, казалось, замкнулась между аппаратной, кают-компанией и двухэтажным домом, где мы отсыпались. Разве мыслимо, рассуждал я, при таком распорядке вырвать время на столь дальнюю дорогу— туда и обратно пятьдесят километров! Но так думалось лишь до той поры, пока не засветило солнце и не стал прямо-таки на глазах проседать и съеживаться снег.
«А почему бы и нет?» — задал я себе традиционный вопрос людей, переставших слушаться здравого смысла, когда однажды, выйдя на крыльцо подышать, услышал звук журчавшего под снегом ручья. Над льдами пролива в колышущемся мареве угадывались заснеженные горы Северной Земли. До них было не менее девяноста километров. Любуясь редкостным зрелищем, я вспомнил, как в курилке кто-то рассказывал, что однажды оттуда пришли на лыжах полярники из бухты Солнечной. Пришли, передохнули и ушли обратно. Пришли просто так. И тут я отчетливо понял, что дороги на птичий базар мне уже не избежать. План похода родился в тот же миг, словно был давно готов.
Малый базар находился на другой стороне мыса Щербинй, видневшегося с восточной стороны. Но как отыскать его, как пройти к нему, никто толком объяснить не мог.
Бывавшие там люди добирались до базара на вездеходе и предупреждали, что речку Каньонку вброд не перейти. Случалось, что в эту пору, поднявшись от талых вод, она утаскивала под лед и людей, и вездеходы. Даже Леха-сейсмолог, единственный, кто хаживал когда-то к базару пешком, почесав смущенно затылок, признался, что показать дорогу он бы показал, но вот как объяснить…
Тундра не город: ни улицы, ни дома не назовешь. Чтобы не плутать и не связываться со своенравной рекой, я решил пересечь бухту на лыжах по льду. Припай стоял еще прочно. По нему я предполагал выйти на самую северную оконечность мыса Щербина, а затем по берегу спуститься на юг. Где-то в этом месте и должен быть базар. Рассчитывая идти налегке, без лишней одежды и вещей, я собирался часов через шесть быть у базара, там передохнуть в избе, подкрепиться свежими яйцами и сразу же отправиться в обратный путь. В тот момент светило солнце, и все казалось легко выполнимым. Однообразная жизнь на полярной станции до чертиков надоела, и отправиться в дорогу, двигаться, путешествовать казалось просто необходимым, будто в этом и была цель моей жизни.
Я отдежурил ночную смену, выспался, пообедал и, не говоря никому ни слова, взял лыжи. В это время из-за угла дома выскочил Вадим, мой сосед по квартире.
— Ты куда? — начал он с традиционного вопроса.
— За кудыкины горы, — зло ответил я, хотя и не особенно верил в приметы.