Над городом (как и над безымянной тропической проплешиной в океане) воцарялся летний вечер. Зажигались фонари, призраки автомобилей выныривали из мрака, рассекая его фарами на ломти.
Валёк вскочил на ноги, чуть не упав — затекла лодыжка. Присел пару раз, ощутив одновременно жажду и голод, но к пресному источнику возвращаться не поспешил. Прекрасно понимая, что именно найдёт, он двинулся направо, обходя принадлежавший ему остров по часовой стрелке.
Вот здание Облпотребсоюза, старое и невзрачное, увенчанное рекламными конструкциями. Вот Архитектурно-художественная академия на углу площади — монументальная и суровая, как и наполнявшие её преподаватели.
Сквер вокруг Академического театра оперы и балета, видневшегося чуть поодаль, отныне по самую середину колонн входного портика погружённого в солёную воду. Вот памятник Владимиру Ульянову и его свите — их вода притопила лишь до верхушек постаментов, отчего казалось, что гранитные фигуры стоят ровно на водной глади.
Дальше по кругу — мэрия, мордастый близнец академии, даже внешне похожая на чиновника. Могучая, холёная, неприступная. Направо вдоль её стен убегал Красный проспект, но остальной город скрывала пелена тумана. Густая настолько, что не было видно даже часовни Николая Святителя.
А вот северный фасад Краеведческого музея был заметен — с выходом из метрополитена и огромной буквой «М», он примыкал к южной стороне личного Валиного островка. За ним виднелся подсвеченный фонарями Первомайский сквер, с лавочками, фонтанами и влюблёнными парами.
Всё это — реально до боли в сердце. Но почему-то восстаёт из вод океана, словно мираж воспалённого сознания. В очередной раз замкнув кольцо собственных следов, Валентин опустился на колени.
Никогда в жизни он не ощущал себя частью своего города так остро и неизбежно. Никогда в жизни он не был так далёк от него. Быть может, он умирает от жажды и голода, в финальной агонии упиваясь напоследок вечерними пейзажами родного дома, чтобы уход оказался менее мучительным? В таком случае судьба вновь продемонстрировала, что у неё странные понятия о милосердии…
Валёк был частичкой Новосибирска.
Кривой брусчаткой на его тротуарах, новеньким кирпичом в кладке высотных домов, перегоревшей лампой уличного фонаря, скрипучим флюгером на крыше музея, рекламным щитом и замершим на остановке троллейбусом. Он дышал городом, вместе со своим безумным островом угодив в самое его сердце. Но оставался чужим, из-за незримой стеклянной витрины разглядывая дом, в котором родился и взрослел.
Застонав, Валентин бросился в воду.
Прямо в сторону Первомайского сквера, где люди кушали мороженное, курили и опаздывали на свидания. Нырнул, что-то крича на бегу, и принялся грести, не жалея мышц. Волны накатывали на остров, скрывая его цель из виду, но мужчина боролся с пенным гребнем, жадно глотая воздух и продолжая движение вперёд. Вперёд и вперёд, до судорог в руках и ногах, до булькающей в желудке солёной воды…
Замер, опустошённый и измотанный, позволил упругой волне приподнять себя повыше.
По его подсчётам, он должен был проплыть метров сто, оставив берег далеко позади. Реальность (если её вообще можно было именовать именно так) оказалась куда злее — побережье обнаружилось всего в пяти шагах за спиной. Туманные образы ночного Новосибирска не приблизились ни на метр.
Тогда он побежал вдоль кромки.
Крича, что было сил; чувствуя, как срывается глотка, как покидают лёгкие последние глотки воздуха. Побежал вправо, сорвал рубашку, замахал руками. Затем обратно — влево. Именно так в кино и книгах выглядели уцелевшие после кораблекрушений, скача по песку и размахивая всем, что попадётся под руку.
Он взывал к людям, гулявшим по ночной улице Ленина. Он умолял целующихся под сенью тополей. Он голосил тем, кто только что деловито поднялся из метро. Он пытался подать хоть какой-то знак машинам, пролетающим площадь. Он кричал, но оставался нем, как хладнокровный обитатель террариума…
Вспышка надежды и ярости прошла, как летняя гроза.
Развернувшись и глотая слёзы обиды, Валёк побрёл обратно на сушу. Ему жутко хотелось в туалет, но в голове звучал целый хор голосов, когда-то обучавших крохотного Валю основам морали и этикета.
Низ живота свело от боли и нетерпения, но он так и не смог заставить себя сделать это прямо здесь, на пляже. Люди, тенями бродившие у него за спиной, хоть и были миражом, но смотрели. Подвывая, Валентин бросился в чащу, постаравшись как можно глубже укрыться в её сочно-зелёной глуши. Испытывая жуткий, необъяснимый стыд, сходил по нужде.