Михаил Николаевич, вводя брата в сферу своих служебных интересов, не забывал, однако, что надо щадить его терпение, не очень крепкое в отношении чиновических подноготных, и поэтому он переводил по обыкновению разговор в более живую форму, как сделал и на этот раз:
— В свое время, около десяти лет тому назад, когда государь подписывал указ о моем назначении управляющим вновь учрежденного Ревизионного комитета, то спросил — не поляк ли я, на что Валериан Алексеевич ответил, что нисколько не поляк, но брат того Островского, который, без сомнения, известен государю как наш народный писатель.
Александр Николаевич в таких случаях посматривал несколько загадочно на брата.
…Петербургская суета, встречи с разными людьми, разговоры с ними наводили Александра Николаевича обычно вечерами, перед сном, на размышления о самом простом в жизни — о быте. Нет, быт — это не пустяки, в нем, если сохранены нравы, обычаи дедов, есть душа, вынь эту душу — и будет не народ, а сброд, космополитическая толпа, как говорит Иван Александрович Гончаров. Кажется, совсем простое дело — застолье, но какая пропасть между тем, когда он сидел за столом у Кошеверовых или же сидит теперь у кого из нынешних негоциантов! У Кошеверовых он чувствовал себя в родной среде, где все понимали друг друга в главном, и поэтому все было так легко и хорошо, душе вольготно в разговорах и шутках, каждый был самим собою и со-радовался другому; ведь и для души должен быть бытовой воздух, где бы она свободно дышала и цвела. Но совсем другое — обед у какого-нибудь новейшего туза, где собираются деятели всех родов занятий — от газетчика до коммерческого агента, — шумное сборище адвокатов и дельцов, целый конгресс с речами и громозвучными тостами, где неуместен и смешон простой человеческий разговор и где держи ухо востро, чтобы не попасть впросак с бесхитростным словом и каким-нибудь «дедовским преданием». Благо, что на пути такого «быта» стоят еще столь ненавистные дельцам «дедовские предания», без них разгул был бы полный и безобразный.
И как было на подобных сборищах не вспомнить Александру Николаевичу скорбные строки из некрасовской поэмы «Современники»:
Горе! Горе! хищник смелый
Ворвался в толпу!
Где же Руси неумелой
Выдержать борьбу?
Ох! горька твоя судьбина,
Русская земля!
У мужицкого алтына,
У дворянского рубля
Плутократ, как караульный,
Станет на часах,
И пойдет грабеж огульный
И — случится кррах!
ГЛАВА XII «ХРАМ ИСКУССТВА»
Ах, театр, театр, какая сила свела его с тобою, какая судьба! Знали бы его дед, прадед, пращур, все из рода священнического, какой потехе предался их внук, правнук, их драматический потомок! Если бы потехе, если бы скоморошеству, но счастье и несчастье его, что театр стал задачей его жизни, той необходимостью для него, которая заставила его сказать в «Автобиографической заметке»: «Я задыхаюсь и задохнусь без хорошего театра, как рыба без воды».
С театром у него было связано все, ведь и писал он свои пьесы, лелея в глубине души уверенность, что увидит их на сцене, а без этого, пожалуй, у него и руки бы опустились. Театр мог доставить ему и величайшее наслаждение, как это было с первой триумфальной постановкой пьесы «Не в свои сани не садись», но мог и повергнуть в полное отчаяние, как это было, когда в 1869 году в Петербурге на Александрийской сцене провалилась его пьеса «Горячее сердце». Он испытал тогда «падение», трудно переносимое горе. Артисты — меньшая братия в своей массе, но и барственная в своем избранном меньшинстве — всего с ними хлебнул, и сладкого и горького. Как-то на ужине, организованном труппой в его честь, он, как подобает при торжественном случае, в высоком тоне говорил о своих взаимоотношениях с «господами артистами». Он помянул, что двадцать лет провел с ними в «приятном и непрерывном собеседничестве», что он гордится тем, что на сцене имеет и имел самых лучших, самых преданных друзей, и закончил пожеланием, чтобы он и они до конца так же вместе, так же дружно и любовно делали общее дело, соединяя свои труды и способности для процветания родной сцены. Ему хлопали, восторженно кричали, как это умеют делать только артисты, взвинченные минутой энтузиазма и винными нарами. Но он спокойно принимал это шумное излияние любви, зная, что делу время, потехе час. Господ артистов в деле, то есть на сцене, на репетиции, он мог видеть и другими. Одни, не выучив роли, несли отсебятину. Другие так преподносили героя, что ему, как автору, стыдно становилось, хотя он и старался проходить роли с каждым актером по отдельности. Некоторые актрисы отказывались от роли на том основании, что не умеют играть роли в платочках или же не хотят играть героинь старше себя возрастом. Иные «корифеи» вели себя на репетициях так, как будто великую услугу оказывали драматургу. Премьер труппы Александрийского театра В. В. Самойлов потребовал от Островского изъять монолог из его пьесы и, когда драматург мягко заметил, что этот монолог нисколько не стесняет артиста, нагло ответил, протягивая ему свою роль: «Так, пожалуйста, сыграйте сами, а я посмотрю».