И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит». «Коль жребий твой такой. —
Он возразил, — и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждешь? Зачем не убежишь отселе?»
И я: «Куда ж бежать? Какой мне выбрать путь?»
Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь», -
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
«Я вижу некий свет», — сказал я наконец.
«Иди ж, — он продолжал, — держась сего ты света;
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг. Ступай!» —
И я бежать пустился в тот же миг.
К этому свету многие из деятелей русской культуры, литературы были слепы. Подобно тому, как во Франции возобладал дух Вольтера, а не Паскаля (и это определило рационалистическое, атеистическое направление европейской цивилизации), так в России высший идеал вытеснился в общественном сознании идеей «Хрустального дворца», всеобщего счастья и другими утопиями. Хотя Россия Серафима Саровского продолжала жить и живет и в XX веке — в молитвенном подвиге старца Силуана на Афоне (в миру Семена Ивановича Антонова, тамбовского крестьянина, 1866–1938).
Достоевский в предвидении судьбы России назвал тех, кто готовит гибель ее. Бесы — это Петр Верховенский и его сообщники, это «тайное общество» с «центральным комитетом» в Женеве, откуда он приехал в Россию для сколачивания «пятерок». Вот заветные планы Петра Верховенского: «Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное, равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей»; «…мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат… Все к одному знаменателю, полное равенство»; «…народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты… Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет», «…разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, самолюбивую мразь — вот чего надо!» «Мы провозгласим разрушение… Мы пустим легенды… Мы проникнем в самый народ… начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал…»
Петр Верховенский одержим узкофанатичной, разрушительной идеей, человеконенавистнической идеологией. Для этого аморального типа все позволено, никаких нравственных препятствий, все средства хороши. И вообще, если пользоваться смешным, отвратительным в глазах верховенских словом «мораль», то «морально» для них все, что служит для достижения их кровавых целей. «Идейность» подтверждается и разрешается у него выстрелами, убийством. Револьвер, которым он размахивает, — это неотъемлемый атрибут его личности, так сказать, материализованное воплощение его духа, высший аргумент его в споре. Без револьвера он ничто.
Верховенские, как показывает Достоевский, словно бесы вошли в тело России. И была благоприятная почва для этих бесноватых. В романе Достоевского выведены те, кто создавал эту питательную среду для бесов. Это и либеральная интеллигенция с ее нигилистическим отношением к России и ее многомиллионному народу. Оратора, позорящего Россию, «бестолковую тысячу лет» ее истории, губернское общество встречает диким ревом восторга. «Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисмент. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невинно: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?» Это и знаменитый писатель Кармазинов, постоянно живущий за границей и навещающий изредка Россию, в существовании которой он не видит исторического смысла. Аристократ Ставрогин, атеизм приводит его к извращенно-рассудочным преступлениям, и в конце концов к самоубийству. Администраторы города, заискивающие перед «новыми людьми». Инородец Лямшин, который запускает мышь в разбитый киот иконы Богоматери, выделывает другие кощунства. Эти бесовские выходки оказались исторически перспективными [5]. К удовольствию Лямшина, нечто подобное было и в среде русской аристократии — так сказать, запусканье мыши в народные святыни, заветы. В начале 80-х годов Толстой объявил себя создателем новой религии, из четырех Евангелий составил «свое» Евангелие с плоским этическим учением, с отрицанием Троицы, Христа как Богочеловека. Особую враждебность вызывала у Толстого Евхаристия, злую, кощунственную карикатуру на которую он дал впоследствии в «Воскресении». Философская гордыня Толстого тягостно подействовала на Островского, считавшего, что «Лев взялся умы мутить, это к хорошему не поведет». Претила толстовская «новая религия» Гончарову, Ивану Аксакову, не могла не смущать даже «толстовца» Лескова, искавшего в русской жизни праведников, подвижников как опорную точку национального самосознания. Но и многие из тех, кто не принимал, не ценил Толстого как богослова, как мыслителя, считали своим прогрессивным долгом поддерживать его обличения всего и вся в русской жизни — от церкви до армии, до семьи. Уж в этом-то обличении все были союзники, наподобие тому губернскому обществу, вопящему от восторгов в ответ на очернение России в «Бесах».
5
Н. Бухарин в своей «Автобиографии» (энциклопедический словарь «Гранат», изд. 7, т. 41) писал: «Я поспорил с мальчишками, у которых оставалось почтение к святыням, и принес за языком из церкви «Тело Христово», победоносно выплюнул оное на стол… Случайно мне в это время подвернулась знаменитая «лекция об Антихристе» Владимира Соловьева, и одно время я колебался: не Антихрист ли я? Так как из Апокалипсиса я знал… что мать Антихриста должна быть блудницей, то я допрашивал свою мать… — не блудница ли она?»