Больной Каркунов, муж Веры Филипповны, хочет оставить ей наследство при условии, что она даст клятву не выходить после его смерти замуж, и приходит в гнев, когда слышит от нее отказ дать этот зарок, клятву.
«Сердце не камень» — это о Каркунове, который сперва готов убить жену, услышав от нее, что она может замуж выйти, а кончает тем, что, отдав ей дарственную на имение, благодарит за все, что она сделала для него. И у нее, Веры Филипповны, сердце не камень — она полюбила человека, хотя и недостойного, не раз обманывавшего ее, но женскому чувству не прикажешь, кого любить. И все же не это чувство освещает образ, а та не отступающая ни перед чем самоотреченность любви к людям, с которой она и останется на всю жизнь как с высшим даром своей души, независимо от того, выйдет она или не выйдет замуж после смерти мужа.
Более заурядна Зоя в комедии «Красавец-мужчина», которая без ума от красоты мужа и счастлива от одной уже мысли, что он предпочел ее всем другим невестам. Ради любви своей к мужу Окоемову она готова на все, по его требованию даже разыгрывает сцену неверности, чтобы дать ему предлог для развода и жениться на богатой старой купчихе, по его словам, это нужно для уплаты долгов, спасения его, и она после терзаний и слез соглашается, его счастье для нее превыше всего. Слепа, темна такая любовь, и все же и к ней снисходителен Островский. Ведь эта бедная Зоя так бескорыстно и преданно любит, и даже когда у нее открываются глаза на всю униженность, поруганность своего чувства и она отходит от «красавца» — и тогда в ней не гаснет искра надежды: он может найти в себе что-то хорошее и «доставит ей счастье опять полюбить его».
Образ кроткой, самоотверженно любящей женщины венчает последнюю пьесу Островского «Не от мира сего». Столько возвышенного, чистого, даже праведного в ней, что она действительно кажется женщиной «не от мира сего», птицей небесной, залетевшей на грешную землю. Муж ее, Кочуев, по его же словам, ведет жизнь «пошлую, глупую», раскаивается, искренне обещает измениться, отказаться от легкомысленных удовольствий и тут же опять уступает все тем же соблазнам: оперетка, обед с француженками, магазинные счета для мадемуазель Кле-манс. Больная Ксения уходит из жизни, все прощая и любя его. И если, как это часто бывает, при жизни любовь ее так и осталась неоцененной, добродетель ее была даже в тягость мужу, по его признанию, то смерть все прояснила и отделила значительное от мелкого. И значением непреходящим, вечным наполняются ее слова о женской душе, в которой, как в храме, совершается торжество любви. Это и пожизненный итог раздумий самого художника о любви как о венце человеческих чувств, душевной жизни как о вечной созидающей силе, которой спасется мир. Актриса Савина вспоминала, как однажды кто-то заметил Островскому, что он в своих пьесах идеализирует женщину. И на это драматург ответил: «Как же не любить женщину, она нам Бога родила». Любовью неизреченной, благословляющей людей и мир, кончается последняя пьеса Островского. Постижением этой великой тайны были и последние годы жизни великого драматурга.
* * *
«Дожить до подобного изъявления сочувствия есть истинное благополучие». Эти слова были сказаны им на обеде артистов, чествовавших его 14 февраля 1882 года по случаю тридцатипятилетней литературно-драматической деятельности. Он был глубоко взволнован радушием и сердечностью артистов, собравшихся в гостинице Лопа-шева, на Варварке, чтобы приветствовать его и выразить ему свою любовь и благодарность. Когда Николай Игнатьевич Музиль, сдерживая слезы, говорил о душевности Островского, о необычайной человеческой притягательности его личности, о том, как много сделал он для артистов, то это было не юбилейной учтивостью, не застольным красноречием. И другие речи, поздравления были столь же искренни и правдивы. Артисты говорили о своем любимом драматурге идущие из глубины сердца слова, и это было для Островского, как он выразился, «высшей наградой за любовь, которую он постоянно питал к артистам, на протяжении всей своей драматической деятельности».
В самом начале обеда, уступая настояниям артистов, Александр Николаевич прочел письмо Гончарова, присланное ему в связи с юбилеем. Островский с такой глубокой почтительностью относился к Ивану Александровичу и так был убежден, что письмо Гончарова само по себе, независимо от юбилея, будет с большим интересом воспринято артистами и доставит им радость как ценителям художественности в лице Гончарова, что прочел письмо вслух, без ложной скромности. Гончаров писал, что он давний поклонник и ценитель художника, который совершил для искусства все, что «подобало свершить великому таланту». «Литературе Вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, для сцены создали свой особый мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фонвизин, Грибоедов, Гоголь. Но только после Вас мы, русские, можем с гордостью сказать: «У нас есть свой русский, национальный театр». Он по справедливости должен называться «Театр Островского».