Во Ржеве слушал хорошо известного москвичам отца Матвея, говорившего проповедь в местном соборе. Уроженец Ржева Тертий Филиппов объяснил огромную силу влияния проповедей этого священника «тайной» его простонародной речи:
«Два часа продолжалась его речь, и мы сидели безмолвно, едва дыша и боясь проронить какое-нибудь его слово. Гоголь слушал его разиня рот, и не мудрено: его должна была изумить эта чистая русская речь, та искомая нынешними писателями речь, тайны которой еще никто не открыл». Видимо, есть основание для бытующей в литературе об Островском догадки, что выслушанная им проповедь могла отразиться в «Грозе» — в неистовых заклинаниях барыни во время грозы.
По дороге из Осташкова во Ржев, ночью, усталый от странствования, заехал он на постоялый двор попросить ночлега. Хозяин, толстый мужик с огромной седой бородой, с глазами колдуна, не пустил. Потом выяснилось, что в это время у хозяина гуляли офицеры с его дочерьми, которыми он торговал. Старик поразил Островского, он так и остался в памяти: с какой-то мутной враждебностью взгляда из-под густых, нависших бровей. Это особенно ошеломительно было после совсем недавнего, за день до этого, посещения Ниловой пустыни, где были совсем иные впечатления, иные чувства.
Вот какие контрасты! Судьба хранит его от жестокости жизни: писание пьес, круг знакомых из добропорядочных лиц — купцов, литераторов, актеров, чиновников; наслаждение, а иногда и муки художественной фантазии… она уже исподволь разыгрывается и вокруг этого старика разбойничьего вида, встреченного им на «бойком месте», но мог бы случай свести с таким же стариком и где-нибудь в кабаке, на большой дороге, среди леса… Ему уже представляется хозяин постоялого двора героем его пьесы, пьесу эту увидит публика, о ней будут писать, рассуждать — о том, что удалось и не удалось автору, но какое дело до всего этого тому старику с глазами колдуна, у которого свой мир, затаенный и враждебный, существующий неотъемлемой стороной действительности, с которой так или иначе придется иметь дело, как самой жизни с составной частью своей. И сколько такого темного, трагичного может вдруг открыться!..
Но жизнь прекрасна тем, что ничто, даже самое потрясающее для людей, не задерживается в ее течении, что если одним она ранит, то другим врачует, что только в полноте ее и постигаются возможности личности. Так и сейчас, впечатление от встречи с хозяином постоялого двора сменилось другим, не менее сильным впечатлением. Никогда ему не забыть, как в прошлом году в приволжской деревне Костромской губернии он подслушал одну песню. Сначала ему, подошедшему к крайней избе, почудилось, как будто где-то за стеной пчелы ныли, такой занозой входили в душу тягучие тоскливые звуки, и он понял, что это песня. Он поднялся по приступкам крыльца, вошел в сени и увидел старуху, качавшую зыбку и продолжавшую петь. Старуха сидела спиной к двери и не заметила вошедшего, в ее сгорбленной фигуре, в однообразном покачивании головы было столько созвучного песне, что Островский, весь во власти охватившего его волнения, не стал ни о чем ее спрашивать, жадно вслушиваясь в слова. Он тогда не записал эти слова, со временем многие из них позабылись, а слышанные звуки, казалось, по-прежнему все ныли в душе, как будто требовали слов, и эти слова, уже его собственные, выговорились, вылились сами собою:
Баю, баю, мил внучоночек!
Ты спи-усни, крестьянский сын!
Ты спи, поколь изживем беду,
Изживем беду, пронесет грозу,
Пронесет грозу, горе минется…
Баю-баю, мил внучоночек!
Ты спи-усни, крестьянский сын!
Белым тельцем лежишь в люлечке,
Твоя душенька в небесах летит,
Твой тихий сон сам Господь хранит,
По бокам стоят светлы ангелы.
А как обогатился он за эту поездку по Волге чувством родной речи, которую любил до обожания, особенно когда слышал новое слово, неожиданные оттенки его и повороты, когда чутьем, каким-то шестым чувством угадывал смысл непонятного слова, таящееся в нем древнее корневое значение. Каждое такое слово, услышанное им от крестьян, мещан, купцов, рыбаков, заносилось в записную книжку, в тетрадь, как дар желанный и драгоценный. Иные дни были особенно богаты уловом: выражения ложились одно к одному, как отборное зерно, из которого можно в будущем ждать богатого всхода. Перебирая в памяти эти записанные слова и выражения, он испытывал чувство счастливца, нашедшего клад.