Так, Островский чужд истинной динамике, и понятна ему только своеобразная статика, жизнь в ее окоченелости, или параличе. Но и ее приходится принимать на веру, так как она не показана в своих общечеловеческих основах. Мы должны верить Островскому на слово, что есть такие люди, такая жизнь, такие разговоры; верят же путешественнику, который вернулся из диких, неисследованных стран. И, однако, у читателя-скептика является мысль, что все это – лишь яркие, колоритные анекдоты из купеческого быта, что грубые краски здесь сгущены, комические линии утрированы, психология преувеличена. Трудно, например, признать, что правдоподобна эта кичливость богатством, присущая богачам Островского, которые будто бы никак не могут привыкнуть к своему достатку и каждое мгновение чувствуют его. Трудно признать, что Тит Титыч серьезно опасается, как бы ему не пришлось уплатить за бесчестие триста тысяч проходимцу, которого он ударил. Многое трудно признать.
Автор хорошо уловил характерный танец жизни, подсмотрел комические позы, внимательно подслушал забавные речи, но эту забаву сделал однообразной. Он из богатого родника народности почерпнул сочные, свежие, стильные русские слова, и их национальный узор привлекает оригинальной красотою, но все это значительно выиграло бы, если бы было соединено с разработкой души. Между тем у Островского слова существуют ради красного словца и порою оторваны от уст, которые их произносят, – запоминаешь эти смешные фразы, ужимки, словечки, но, собственно, герои его сливаются в одну безличную массу. И пьеса слишком похожа на пьесу, одна – на другую.
Когда же он уходил из современности, из среды, ему слишком хорошо известной, когда на тяжелых крыльях своих славянофильских воззрений и симпатий порывался за пределы XIX века или совсем за пределы реальности, то здесь он впадал или в скучные, бездейственные, бесталанные хроники, порою окрашенные только сжатостью и чистотою языка, или в «Снегурочку», где несомненное дуновение весенней ласковости и поэзии все же заглушено фольклором, литературой и далеко не выдержаны сказочная простота и наивность. А в таких банальных пьесах, как комедия «Не так живи, как хочется», где порочный муж неожиданно и быстро исправляется и под звон великопостных колоколов сбрасывает с себя путы соблазна, – там русское, наоборот, слишком выдержано. Герои ни на минуту не забывают, что они – русские. Былинный склад и лад речей не производит хорошего впечатления именно потому, что в нем нет главного достоинства былины – наивности. Все эти «лебедь белая», «красный молодец», «дуга писаная», «заря ты моя восхожая» – все это звучит искусственно, все это сделано; вообще, народное, самобытное часто переходит у Островского в щегольской национализм лукутинских табакерок. У него не стиль, а стилизация. И все это творчество производит такое впечатление, точно он сочиняет для народного театра или детей, точно он получил какой-то заказ. Он не столько пьесы пишет, сколько репертуар создает. И характерно, что некоторые свои произведения он сочинял не один, а вдвоем. Ему, не знавшему вдохновения и творчества, легко было играть в четыре руки.
В общем, он глубоко некультурен, Островский, внешний, элементарный, в наивности своих приемов, на плоскости своих комедий-пословиц, со своей прописной назидательностью и поразительным непониманием человеческой души.
Он не брезгает и пошлостью, часто копошится возле нее, возле «красавцев мужчин» и старой Уланбековой, которая сходится с мальчиком Гришей, и Гурмыжской из «Леса», которая сходится с гимназистом, – и только спасает «Лес» симпатичный дух актерской богемы и этот прекрасный Несчастливцев, перенесший в жизнь свой театр, свои слезы, свою благородную трагедию…
Театр вообще, столь близкий и дорогой Островскому (кажется, самое излюбленное для его души, пафос его жизни), – театр много помог и помогает его пьесам, и они вошли в сознание и память русского читателя именно при свете рампы. Островский без сцены не обойдется – нужны его комедиям ее третье измерение, ее выразительность. Созданные им фигуры вдохновили лучших представителей русского комического театра, и большой яркостью и характерностью загорелись они в артистическом воплощении. Определенному таланту Островского подсобили таланты чужие. И возникло смешное и веселое, забавное и остроумное. Но этого мало. Ибо все это поверхностно и специфично, и многое из этого уже ушло и уходит из жизни, даже и пресловутое самодурство, а с ним уходит и Островский. Он теряет смысл.