Но мама смотрела на него, как на божество.
Поначалу Наоми не сопротивлялась: все лучше, чем слушать рыдания за стенкой. Опомнилась только, когда мать объявила, что им нужно уехать.
А дальше начался долгий, затяжной кошмар наяву: Наоми, ни разу не ночевавшей за пределами собственного дома, было не по себе от ночных звуков леса и людей вокруг — все они почитали Тояму, а глаза у них были пустые и остекленевшие, как у старых кукол.
В них не было ничего, кроме покорности. Глотая переваренный рис, Наоми исподтишка разглядывала соседей по столу: те молча поглощали еду с блаженными лицами, в то время как Тояма общую трапезу с ними не разделял. Наоми вообще никогда не видела, чтобы он ел — узнала потом, прокравшись в его жилище, что Юкио попросту предпочитал лакомиться свежей рыбой и мясом, а не теми объедками, что давались им.
С каждым таким открытием ненависть в ней росла, пуская корни в сердце. Она была злым ребенком: горделивой, вечно огрызающейся, не ставящей взрослых ни во что. Наоми казалось, что весь мир ополчился на нее после утраты отца — и она ополчилась на мир в ответ.
Чтоб вы все передохли, — желала она каждому, кто оказывался с ней рядом.
Ее наказывали: били бамбуковыми палками и лишали еды. Наоми становилась еще злее, как дикий волчонок. Свирепее. Пожелания смерти превращались в нечто куда более изощренное. Жажда крови становилась сильнее.
Тояма быстро понял, какая эмоция подпитывала девочку — после очередного открыто проявленного непослушания он велел оставить ее в покое. Наоми больше не наказывали, но взамен она получила нечто другое: скользящий, оценивающий взгляд Тоямы, который иногда чувствовала на себе.
Он смотрел на нее, как на цыпленка, прикидывая: свернуть ли ему шею сейчас или же подождать, когда тот подрастет?..
И Наоми чувствовала это. Непроизвольно сжималась, ощущая чужой взор между лопаток.
Тояма выбрал первое. Несколькими месяцами позже Наоми, привычно отужинав вместе со всеми, встала из-за стола и тут же покачнулась: мир поплыл перед глазами, в ушах зашумело. Она потеряла сознание в общей столовой, а очнулась во владениях Тоямы, привязанная к ритуальному камню.
Плоский валун использовался для разных целей: обычно Тояма восседал на нем в позе лотоса или же расставлял на твердой, шершавой поверхности баночки с травами. Сейчас на нем лежала Наоми — точно главное блюдо на обеденном столе. Как свинья в яблоках.
В воздухе пахло приторно-сладко и до того удушливо, что нос зачесался. В горле першило; затуманенное зрение прояснялось медленно. Скосив глаза, Наоми увидела Юкио в кимоно белого цвета, поверх которого была накинута легкая, просвечивающая черная куртка; лицо Тоямы было торжественно-серьезным, а в руке он держал танто.
Лезвие зловеще сверкало в свете свечей, расставленных по периметру его жилища и отбрасывающих причудливые тени на стены.
— Ты очнулась, — констатировал он, хотя Наоми чуть приоткрыла глаза, притворяясь спящей. — Пора приступать.
Она хотела крикнуть, но голос подвел ее. Горло обожгла резкая боль, похожая на ту, что бывает при ангине — только в тысячу раз сильней. На глазах выступили слезы — от удушливого запаха благовоний и бессилия.
Тояма обошел ее по кругу, наклонился — его ледяные пальцы очертили выступающие позвонки, пробежались вдоль позвоночника, оставляя неприятный след. Наоми дернулась, поняв, что обнажена.
Полностью. Ощущение шероховатой поверхности дошло до нее с опозданием.
— С тобой должно сработать, — прошептал он, склоняясь еще ниже.
Больно почти не было. Пощипывающее чувство вдоль лопаток, теплая, даже горячая кровь — Наоми ощутила, как щекочущие струйки потекли вниз, по ребрам — и к камню. Она безуспешно пыталась высвободиться, но веревки держали ее крепко — до натертой кожи на запястьях и щиколотках.
Боль пришла потом — когда под кожей вдруг зашевелились тысячи игл.
Только позже она узнала, что это были перья — черные, гладкие, блестящие от ее крови. Острые.
Рвущие кожу, как бумагу.
Она мысленно взмолилась всем богам, о которых рассказывал Тояма. В тщетной надежде обратилась к ним, чтобы те спасли ее. И не услышала ответа.
Когда боль стала такой, что Наоми начала слепнуть и глохнуть, она стала взывать к матери. До ее омраченного разума не добралась простая истина: мать была в столовой вместе со всеми — она видела, как унесли ее ребенка.
Она знала, куда и зачем.
Кости налились жаром, потеряли твердость, став пластичными и мягкими — неприятно гнулись в разные стороны под напором незримой силой. Все ее нутро выворачивалось наизнанку, органы скручивались в комок.