— Бывает, — кивнул старик. — Все ведь не так просто. Еще Маркс писал что-то такое насчет вещей, что они как бы несут в себе родовую сущность человека… Ну, а кукла в детстве — это… Я, помню, сам в детстве…
Ина ушла с конфетами к кораблям, а старик и отец пили чай, и обрывки их разговоров доносились до занятой игрой девочки. Старик ласково улыбался, отец раскраснелся.
— …Жена моя «я» свое любит. Она красивая, ну а я, сами видите. Вы не думайте, она не гуляла… Просто ей досадно, что я ростом мал.
— Это по молодости. Потом пройдет…
— …У нас ребенок…
— …живую душу поломать нетрудно…
— Я же тоже это думаю. Для себя решить просто, а разве, хотя бы я, вправе лишать…
— Человека вырастить — сложная штука…
— …Я ведь ему приемный сын, а так получилось, что, кроме меня, у него никого и нет. Душа у него, как у женщины, нежная.
— Мужчина-то иногда еще нежнее женщины.
— Совершенно правильно. Это очень верно…
…Всю дорогу домой отец был весел.
— Молодец, дочка, — два раза сказал он ей, — с умным человеком меня познакомила.
И она от гордости серьезная была: все хорошо она сделала — и отца развеселила, и о Маринке договорилась.
Однако когда она проснулась ночью — от дыма, или от света, или еще от чего, — отец почему-то сидел возле, в трусах и майке, и курил, и чуть не плакал.
Ей даже досадно стало: столько она старалась — и к старику его водила, и все — и вот зря. И еще ей было досадно, что он такой не солдат.
— Зря ты снял военную одежду, — опять сказала она.
— Спи, доченька, — погладил он ее по голове, и снова она испытала смешанное чувство — непривычности этой руки и нежной жалости к отцу, как к Маринке.
— Завтра сходим к дяде-старичку, — сказала она, улыбаясь сонно и ободряюще.
— Сходим, — безрадостно согласился он. Он ушел, и было грустно, и смыкались глаза, и неподвижно висел в окне острый серп луны.
— Спи, малышка, — вздохнула она, бережно прикрывая Маринку. — Спи — мама с тобой.