— Да, — ответила я, не понимая, почему глаза у Майкла такие красные, и почему его не было в машине, и почему меня так неожиданно привезли к ним в дом.
Я пошла за Майклом на задний двор, под шелковицу, чьи усеянные листьями ветви нависали над лужайкой правильным кругом, будто зеленое платье. Мы сели на качели под ее ветвями.
— Спасибо, что приехала, — сказал Майкл.
— В чем дело? — спросила я.
— Мы переезжаем.
— Куда?
— В большой город.
— В какой город?
— В Сидней.
— Почему?
— Чтобы я мог ходить в другую школу.
— Почему?
— В школу с медицинским обслуживанием.
— Что это значит?
— Не знаю. Для таких детей, как я.
— Вот как…
Майкл уперся костылем в землю и качнул сиденье.
— Когда?
Он продолжал упираться костылем в землю, пока сиденье не поднялось высоко, потом оно дернулось и подскочило.
— Через две недели.
— Вот как…
На траве остались полосы от костылей Майкла. Глаза у меня щипало. Когда я их открыла, шелковица расплылась, будто сквозь зеленую листву лил сильный дождь. Качели все еще раскачивались.
* * *
Этой ночью я долго сидела с курочками — с Мисси, Леди и еще одной Леди, с Мадам и Девочкой, и Петушком. Они клевали вокруг меня землю. Мисси забралась ко мне на ноги, и Петушок позволил мне держать ее и гладить. Дождевые тучи, которые собрались во мне, стали выходить через нос, глаза и рот. Слезы закапали на мягкие перышки.
* * *
Я знала, что Майкл был ни в чем не виноват, но если бы я снова с ним заговорила, то никогда не смогла бы снова вернуться в дом деда, или в школу, или еще куда-нибудь. У меня не осталось бы места, куда я могла бы вернуться. В школе я отвернулась от него, но он взял меня за плечо и развернул к себе; его никогда не волновало, кто смотрит на него или кто может услышать, ему было плевать, что голос у него такой медленный, что он тянет слова, что слишком громко дышит, что издает странные звуки.
— Мы же все еще можем разговаривать по телефону, писать письма, — произнес он.
— Нет, — сказала я.
Майкл стоял перед школой, на дорожке, тело его дергалось и тряслось, а лицо заливали слезы. Его папа с озабоченным видом быстро шел к нему. Он смотрел только на Майкла и не видел меня, будто меня там и не было. Я побежала к беседкам и оставалась там, пока Майкл и его родители не уехали.
* * *
Где же хранится все то, что мы делаем? Кто знает о том, что мы делали? Кто знает о палатке, о ежевике, об Антарктиде и Черном Красавце, о грузовиках с подъемниками, о машинах без тормозов, об археологии? Я закрыла за всем этим дверь, будто ничего этого никогда не было. Но стоило мне лечь в постель, как эта дверь сама распахивалась — я не могла ее остановить — и Черный Красавец снова скакал через поле к Джо Эвансу, черная грива развевалась по ветру. Джо раскидывал руки в стороны и кричал: «Красавец! Красавец!» — и они снова были вместе, Джо и Красавец. Перед тем как уснуть, я снова видела, как мы с Майклом отправлялись в Антарктиду, где на снегу оставались только наши следы, только мы с Майклом шагали по льдам и устанавливали наш флаг. Перед сном, за несколько коротких секунд, меня окружала новая Йоламунди, с эвкалиптами, треской и какаду, которых мы видели словно впервые, будто мы приехали издалека, и все вокруг казалось незнакомым. Но наступал следующий день — и я притворялась, что ничего этого не было, а место за партой рядом со мной всегда оставалось пустым.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
39
Наступил первый день учебы в старшей школе Эчуки. Я шла по Хенли-трейл к автобусной остановке. Вокруг установленного дедом камня выросла высокая трава, и теперь его почти не было видно. Я вошла в автобус, не глядя на остальных детей. Когда я села на переднее сиденье, почувствовала, что на прокладку снова вытекла кровь. Она шла у меня уже три раза. В самый первый раз я подумала, что ко мне перешла желудочная бактерия деда. Я лежала в постели, не вырезала картинки из журналов, вообще ничего не делала, держала руки на животе и ждала, когда бактерия успокоится. Но когда я увидела кровь на трусиках, то поняла, что это просто пришли месячные — ведь мне было уже тринадцать. Джулия Ригни говорила, что к большинству девочек они приходят в тринадцать лет. Пелена, закрывающая небо, казалось, стала еще гуще, словно плотная резина. Ее ничем нельзя было разрезать. И неважно, светило солнце или нет: когда приходили месячные, небо каждый раз давило на меня сверху.
Когда я училась в шестом классе, слышала, как Джулия Ригни говорила Анетт Маннс: если у девочки начались месячные, это значит, что у нее уже могут быть дети. Неужели кровь становилась ребенком? Но для того, чтобы возник ребенок, нужен еще и мужчина. Вот из чего они получаются, все это знают. Хотя кровь тоже нужна — их необходимо соединить вместе. Я стирала тряпки, которые использовала в качестве прокладок, и трусики, только когда деда не было дома: когда он уезжал в магазин, к Сэнди или в бар. Я развешивала их на ограде там, где сильнее всего припекало солнце, чтобы они высыхали до того, как он вернется домой. Если солнца не было, то я прятала использованные прокладки под кроватью.
* * *
На заднем сиденье автобуса разместились Уорлли, но они меня не трогали. Никто не трогал. Никто не сказал мне ни слова про отца. Отец сидел в Пентридже уже три года. И хоть отца не было с нами, дед говорил, что в тюрьме он стал еще опаснее, чем когда был на свободе. «Ты их хорошо знаешь, а твой старик научится выживать в еще более жестоком месте, так что не бойся их».
Когда автобус объезжал выбоины, меня качало на сиденье. Я прижала нос к стеклу и стала смотреть, не покажутся ли в лесу страусы эму. Когда автобус подъехал к школе в Эчуке, я увидела там столько детей, сколько не видела за всю свою жизнь. Они стояли, бегали, играли, разбившись на группы. Они приехали из Нуллабри, из Шепа, из Йоламунди, Моамы, Мойры, Моруны, Рочи, Ридскомби, и все они собрались здесь, и все знали друг друга. Я увидела несколько знакомых из начальной школы Нуллабри, но не пошла к ним. Они выросли, внешность их изменилась, это были уже совсем другие люди. У каждого из детей за спиной висел плотно набитый рюкзак. Я не знаю, что они туда напихали. Мой рюкзак оставался пустым. Каждый ученик носил черные туфли: из-за этого казалось, что поле усеяно черными птицами. Я взглянула на свои ноги: на них были белые кеды, один с красной звездой, а другой с дырой на том месте, где раньше была звезда. Кеды побурели от речной грязи.
Школьные здания были кирпичные, в два этажа. Я видела несколько рядов окон. Внутри зданий можно было ходить разными путями, там было полно дверей и лестниц. Многие дети пришли с мамами, которые поправляли им форму и пытались поцеловать на прощание, но дети отталкивали их, будто не хотели, чтобы кто-то увидел, как их целуют или гладят по волосам. «Нет, мам, не надо, хватит», — говорили они и отталкивали их, а мамы улыбались и пытались обнять своих детей у ворот. «Пока, мам, пока!» — говорили дети и присоединились к своим друзьям.
Я пошла к воротам, пустой рюкзак похлопывал меня по спине. Дед сказал: «Черт тебя дери, научись уже читать наконец». Когда он забывал взять очки, я не могла прочитать ему газетные заголовки. Я не могла прочитать список ингредиентов на коробке с пирожными. Не знала, как прочесть дату на календаре. Дед сказал: «Ну же, Джастин, учись получше. Каждый дурак умеет читать». Я очень хотела научиться читать. Мне хотелось знать, в каком порядке идут цифры в номере тети Риты, а если она когда-нибудь напишет мне письмо — я хотела бы прочитать его сама. Но как я ни старалась, слова выглядели для меня совсем не так, как для других людей. Я произносила буквы — и они сказывались на других местах. Если Майкл не помогал мне, то другие дети начинали смеяться. У меня перехватило горло и защипало глаза: Майкла давно уже не было рядом.