— Здравствуй, Вадим. Рад тебя видеть.
— Да, я тоже, — говорю тише обычного и присаживаюсь.
Не спрашивая про чай или кофе, Александр Владимирович садится. Я смотрю на него. Он сосредоточен на мне.
— Как ты себя чувствуешь?
— Я бы сказал… озадачено.
Я думаю об этом: я – другой. Не такой, какой с родителями, с Гошей и компанией, не такой, каким был два года назад. Это другая роль. И я не знаю, для кого она предназначена.
— Чем озадачен?
— Чем? — Вчерашним днём. — Я встретил его, Андрея. Опять. И… мы поговорили.
— О чём говорили?
— О том, что он хотел мне рассказать. Когда ещё написал письмо.
— И как тебе?
— Странно, — отвечаю, не осознавая.
— Что странного?
— Ну, я не понимаю, — опираюсь на колени, — почему… почему он сказал мне «спасибо». Он сказал почему, но… я всё равно не могу понять. Я… материл его. Унизил. Публично. Написал на него в полицию. Из-за меня он официально стал «преступником». И всё равно он сказал «спасибо». Потому что это помогло ему измениться. И улыбался.
— Даже улыбался?
— Да.
— А как он улыбался?
Я вспоминаю, как он смотрел на меня, когда говорил «спасибо». Как усмехался «дряни», которой я его обозвал, и беспрекословно принимал прозвище. Как спокойно ему было со мной, несмотря на то, через что прошёл, будучи ведомым и безвольным.
— Легко. И… освобождённо?
Александр Владимирович кивает.
— Вадим, сейчас ты испытываешь вину за то, что материл Андрея? унизил на людях?
Я пытаюсь вникнуть в свои чувства.
Одно недоумение.
— Нет. Я только не понимаю.
Маленький зазор тишины.
— Я правильно понимаю: Андрей поблагодарил тебя за то, что ты сделал потому, что это помогло ему измениться?
— Да.
— Но ты считаешь, что за такое благодарить не надо?
— Так ведь!.. Я же сделал это.
Почти хватаюсь за голову. Чувство похоже на гнев, но оно утихает слишком быстро.
— Считаешь ли ты своё поведение в метро – плохим?
Я замираю.
Я не думал, что поступил плохо. Я поступил правильно. Я защитил себя. Я вёл себя так и раньше, и это не было плохим. Это было естественным и обычным. Это – мой образ жизни. Все эти два года.
Но тот я, который сидит рядом с Александром Владимировичем, в этом не уверен. Кроме того, он почти согласен, что это плохо. Но я же знаю, что это не плохо – это нормально. Я делал так раньше и не сомневался.
Но почему сомневаюсь сейчас?
Я не могу ответить. Не могу сказать «да» – я не считаю своё поведение плохим. Я не могу сказать «нет», потому что не уверен.
Я… не верю себе.
Руки начинают чесаться. Я хватаюсь пальцами за пальцы, усмиряю обе стороны. Хочу курить. Думаю, как выхожу из кабинета и закуриваю на улице – становиться немного легче. Но я не могу уйти. Но мне хочется.
Опять некомфортно.
Я сцепливаю пальцы.
— О чём это молчание? — спрашивает Александр Владимирович.
Мне страшно. За «да» и «нет». Но перед кем?
Я смотрю на Александра Владимировича. Не перед ним.
— Не знаю, — произношу тупую комбинацию. — Мне трудно ответить.
— О чём думал?
— О том, что… не могу сказать «да». И «нет».
Тяжело дышать. Будто я не перед Александром Владимировичем.
— Можно сказать, что какая-то твоя часть, считает поступок в метро плохим?
Я опасливо киваю.
— Но другая уверена, что в этом нет ничего плохого? — Опять соглашаюсь. — Кто-нибудь из твоего окружения мог бы сказать, что ты поступил плохо?
Вспыхивает множество образов, но только один я зову по имени. Коля.
Я не знаю, почему он. У меня не было возможности узнать, кем он посчитал меня в тот день, что думал потом, когда видел.
Но, я точно знаю, его представление обо мне не могло остаться прежним. А то, что я поступил «плохо», – упрощённый вариант.
========== 15. Пятница-суббота, 03-04.05 ==========
Разговор идёт тяжело. Будто под водой, где нужно преодолеть шаг за шагом, по дну, десять километров. Ноги вязнут в песке, вода отталкивает тело, воздуха не хватает.
Мне надо ответить, что это Коля. Но я не рассказывал Александру Владимировичу о нём или о том, что произошло между нами. Это никогда не было нужным.
Я не уверен, что это необходимо сейчас.
Дело не в доверии, – я доверяю Александру Владимировичу, – дело в ситуации. Я никому о ней не рассказывал. Знают я и Коля. И Матвиенко.
Я ощущаю злость. Старую, потухшую, но взывающую из пепла.
— Блять, — шепчу я. Злюсь и чувствую, как склеиваюсь.
В другой ситуации я собираюсь.
— Такой человек… был. Мы с ним не контачим.
— Он был близким человеком?
Был.
Не хочу говорить об этом. Не хочу вспоминать то время, которое мы провели. Не хочу сожалеть. Но – это уже случилось.
Мы долго были вместе. С ним я всегда чувствовал себя увереннее. Наверняка, только красовался – проявляя сильные стороны, чтобы не упасть лицом (и всё равно упал), шёл впереди, лез первым, тянул за собой, когда Коля сомневался, и в ответ получал его поддержку. От которой я отказался. От которой избавился парой слов, за один миг.
Всё испортил.
Гнилая кочерыжка.
— Да.
Я чувствую, что падаю. Что Александр Владимирович уводит от одного состояния к другому. А я не могу рассказать ему всего. Может, это мешает.
— Извините, — говорю я, — слова никак не лезут.
— На что похоже это «не лезут»?
Не понимаю его вопрос.
— Ком в горле? Спазмы?
— Думаю, — я кладу руку на шею, — я их не чувствую.
— Как это?
— Ну, — сам не знаю, — будто у них нет формы. С моим голосом. Вот так.
Вытягиваю ответ за ответом. Не могу связать, зачем они Александру Владимировичу. Иду наугад и не знаю, куда свернуть. Поэтому сворачиваю каждый раз. Нет прямой и проверенной дороги.
Домой возвращаюсь опустошённым. Без негативных чувств, без радостных.
Я вымотан.
Курю от школы до станции, от станции до дома. В пачке остаётся мало.
***
— Ты как, друг? — спрашивает Стас.
— Нормально, — мычу и закуриваюсь.
— Отказали в возбуждении дела?
— Что?
— Ты не в курсе?
— О чём?
Стас выглядит озадаченным.
Ставит сигарету за ухо и достаёт телефон. Печатает и отдаёт мне.
— После того, как ты подал заявление, тебе должны были сообщить: возбудят дело или нет. В течение десяти дней. Уже недели две прошло?
— Да.
— И ничего не сообщали?
— Да.
— Россия, — усмехается Стас.
— «Почта России» разносит своё влияние по воздуху.
— Это – выражение менталитета страны.
— Ага.
Я смотрю на открытую страницу: «Статья 133. Понуждение к действиям сексуального характера» – мой случай.
— Тебе ничего не объясняли?
Пытаюсь вспомнить субботу, за ней вторник.
— Наверняка объясняли. Я не слушал.
— Честный ответ.
Не помню, что обсуждали, о чём вели разговор.
— Штраф? — читаю дальше.
— Поскольку ты несовершеннолетний, но тебе уже стукнуло шестнадцать, ему грозит до пяти лет лишения свободы.
— Ого, — без энтузиазма удивляюсь.
Дрочильщик Андрей выглядел спокойно для человека, которому грозит тюрьма. Будто его это не волновало. Единственное, что было важным, – разговор со мной.
— Ему могут дать условно?
— Вполне.
Здесь я должен разозлиться? Обматерить карательную систему?
Но я ничего не чувствую, будто меня это не касается. Уже не касается. Срок воздействия истёк.
Тру колени и тянусь к сигаретам. Достаю новую.
— Нервничаешь? — спрашивает Стас.
— Не знаю. — Одёргивает позже.
Опять не знаю.
— Ты… как-то утих, друг.
— Ты не первый, кто это говорит, — сдерживаю раздражение улыбкой. — Так заметно?
— Достаточно.
— Блять.
— А это «блять» не похоже на предыдущие.
— Издеваешься, гнида. В сердце колешь.
— Почти что. — Специально молчу. — У нас есть целый вечер на репетицию.