И от этого ещё хуже.
***
Когда я смотрю в телефон, время – 18.38. У меня болит лицо – особенно лоб и брови, сердце, а в груди ощущение пары сломанных рёбер. Так я довёл себя, своим решением.
Воздух тяжёл для вздохов. Лицо почти сковала судорога, когда я спустился на первый этаж. Сердце ноет и гудит, когда я смотрю на табличку с надписью: «Психолог».
Это верное решение. Правильное.
Точно.
Хочу схватить ручку, но вспоминаю о своём маленьком правиле. Удивительно, что вспомнил. И подумал, что Александр Владимирович мог не уйти. Время позднее. Мне может не повезти, но тогда я позвоню. Я не отступлю. Не дам себе сделать этого.
Я не хочу, чтобы мне становилось хуже. Пора пройти это. Пора что-нибудь сделать с этим и собой.
Прижимаюсь к прохладной двери и прислушиваюсь. Слышу, как унимается сердце, и дышать становится свободнее. Улыбаюсь, потому что вспоминаю, что давно хочу сказать Александру Владимировичу, что нужна табличка: «Занято». Она лишит меня подобного ритуала и защитит доверительную атмосферу, которая может существовать в уголке этой школы. Скажу ему прямо сейчас, потому, что, когда я открою рот и скажу, что у меня есть проблема, я забуду об этой табличке и об её надобности.
Я трогаю ручку и слышу вздох. Из кабинета. Столбенею на секунду. Не соображаю, что надо отлипнуть от двери.
— А-Александр Владимирович, — я признаю голос Гоши.
Который ещё не слышал – слабый, почти тонкий. Довольный.
— Жора, — отвечает Александр Владимирович, но не так, как привык слышать я.
Я в замешательстве, и только череда каких-то слизких звуков заставляет отдёрнуться. Меня отталкивает. Руку будто обожгло – поэтому я прижимаю её к себе, с непониманием взирая на деревянную дверь.
***
Домой я прихожу после девяти. Говорю, что ужинать не буду, и закрываюсь в комнате. Опираюсь спиной на дверь и падаю на пол, прижимая рюкзак к груди.
Мышцы вокруг глаз изныли – они не перестают дёргаться, а веки не опускаются. Мне больно моргать от сухости, и я не могу заставить себя закрыть глаза.
Я не могу забыть то, что услышал.
Я хочу ошибаться, но понимаю, что прав.
Глаза чертовски болят, почти слезятся.
Голос, которым говорил Александр Владимирович, был ужасно… ужасно нежным. Не добрым, не понимающим, не сочувствующим. Я уверен. Я знаю, как он звучит. Я слышал его столько раз, но такой интонации – ни разу. Ни на перемене, ни в кабинете он не был таким. Потому что… не было причины.
Я зажмуриваю глаза, шиплю и сильнее прижимаюсь к рюкзаку.
Опять эти звуки. Эта пошлость.
Гоша и он… вместе. В кабинете.
Меня начинает воротить.
Неважно, чем они занимались, это – отвратительно.
***
Я засыпаю под утро.
========== 20. Вторник, 28.05 ==========
Сегодня валяюсь дома. Нет ни аппетита, ни желания чем-нибудь заняться.
Проснулся на полу, с рюкзаком, и не потратил ни секунды, чтобы вспомнить, почему я в таком состоянии. Оно не прошло – никуда не делось за ночь, не уменьшилось. Осталось со мной.
Вчерашний день свирепо дышал в ухо.
Я переоделся, поел и принял душ. Стоял под водой больше часа – так утихали звуки, и я был защищён. Так было спокойнее, потому что я не прекращал думать о том, что услышал. Как услышал.
Александр Владимирович?
Давит злость.
Кто будет с таким удовольствием обращаться ко взрослому человеку? В школе? Только потому, что остались наедине? Бред.
Жора?
Он всегда называл его так, но никогда не был таким – будто с любовницей. Как-то ласково, шуршаще…
Пытаюсь вспомнить и становится погано. Мысли обволакивает слизь.
Они были там вместе. Делали что-то и получали от этого удовольствие. Это не звучало никак иначе. Это не было ни слезами, ни сочувствием.
Я знаю. И от понимания тошно. Желудок сводит, а желчь подкатывает к глотке. Приходится сглотнуть. Противно. Горько.
Не вздохнуть.
***
О пропуске маме позвонили.
— Привет, Вадим, — говорит мама, заходя ко мне.
— Привет. Извини, что не предупредил.
— Ничего. Как ты? — ласково спрашивает она и гладит по плечу.
— Почти в порядке. Подташнивает.
— Может быть, в больницу?
— Нет. Не так страшно. Хочу…
Смотрю на неё, такую близкую и понимающую, а взгляд падает.
— Побыть один.
Не хочу обидеть или прозвучать резко, вроде получается.
Сейчас это – единственное состояние, которое я могу представить себе.
— Хорошо, — улыбается она. — Ты не против, я открою окно?
— Да, конечно.
Я думал, она распахнёт шторы.
— На улице очень хорошо. Тепло, ветерок прохладный, липой пахнет. Пусть проветрится.
— Ага.
Сердце стучит немного громче. Я не смотрю на маму, но она приобнимает и говорит, что в любой момент я могу к ней обратиться.
— Конечно, — тухло отвечаю я.
Нет мне дела ни до тепла, ни до ветра и липы.
***
После ужина ко мне стучатся. Темой из «Марио».
— Чего тебе, старый?
Я сажусь на кровати. С опозданием понимаю, надо было не отвечать, а посмотреть, сколько продержится.
Старик заходит. Довольный, сытый. Я ощущаю себя угрюмым.
— Есть не будешь?
— Нет, не буду.
— Мама сказала, что ты хотел один побыть. Сейчас тоже?
— Тебе что-то надо? — спокойно говорю я.
— Хотел посмотреть на твои страдания, — отвечает он и показывает свитч.
Мои попытки в задроты – то ещё страдание.
— Ла-адно, — вздыхаю я и пододвигаюсь на кровати.
Старик садится рядом. Протягивает розовый Джой-кон, у самого синий – по классике. Экран ставит на одеяло и выбирает игру. Я откидываюсь на подушку и предвкушаю грядущие поражения.
— «Cuphead»? — спрашивает старик, будто это изменит результат.
— Я понял, ты хочешь моей преждевременной старости.
— Я только хочу подёргать тебя за язык, — смеётся он и включает.
Отыгрывается. Я улыбаюсь. Пришло его время.
Мы начинаем играть. Только музыка и диснеевская рисовка сохраняют моё умиротворение, после череды смертей, воскрешений, путанных кнопок и сбитых атак. Я не особо реагирую, когда натыкаюсь на снаряды, жвачку и цветы, но радуюсь, когда надо воскрешать старика. Он не непобедимый.
Мы проходим одного босса, второго. Я включаюсь, атакую удачнее, умираю в два раза меньше, но постепенно игра становится менее заметной. Приглушается.
— Поссорился с кем-то? — спрашивает тогда старик.
— Ну, я часто ссорюсь с кем-нибудь.
— Да-а, — весомо, — я смотрел то видео.
Я натягиваю улыбку.
— Оказывается, со мной ещё цветочки, правда? Даже я так в молодости не выражался.
Подкрадывается стыд. А я знаю, меня не накажут, не наругают, но дискомфорт внутри не даёт сидеть спокойно.
Я умираю.
— Мама тоже видела?
— Конечно, — смеётся старик. — Твоё право выражаться так, как считаешь нужным. — Мы начинаем босса заново. — Я понимаю, что при маме и мне, ты будешь вести себя одним образом, а с друзьями – другим, и выражаться по-другому. Думаю, так со всеми происходит. По крайней мере, со мной было. Но я был тем ещё подарком. По-крупному ссорился с родителями, а ты… тихий. Видимо, тут в маму пошёл.
— Я не тихий.
— Знаю. Но с нами – тихий. Надеюсь, ты не притворяешься?
— С чего бы? — усмехаюсь я. — Мне с вами комфортно. И хорошо. Мне нравится быть с вами, и я люблю, когда мы вместе проводим время.
— Какой ты хороший, — заносчиво произносит старик, и я не понимаю, это – похвала или сарказм. — А меня что по шерсти гладили, что против, я всегда на дыбы вставал.