Наверняка, я не понимаю, что чувствую потому, что чувства Дениса слишком массивны для меня. Я не понимаю, что в нём: боль, грусть, злость, любовь, ненависть, сожаление, страх, отчаяние?
Сплошная горечь.
— Я… я не хотел, чтобы он умирал. Даже если он плохой. Даже если все его ненавидят и боятся. Даже если это я. Даже если сумасшедший. Я знаю, что это неправильно. Но по-другому… никак. А ты… то, как поступил бы ты, было бы правильным. Это я тоже знаю. Поэтому и хотел… как ты. Уметь ненавидеть. — Он опускает глаза. — Должно быть, звучит ужасно. Но, я думаю, это – хорошее качество. Извини. Я…
— Всё рассказал, — я не представляю, что могу ответить, поэтому заканчиваю за него.
— Считаешь меня ненормальным?
— Нет.
Мне его жалко.
Не думал, что кто-то захочет стать тем мной, который может ненавидеть. Ведь за ним ничего не стоит. Он хрупок и сыпется от правильного вопроса.
— Я не хотел этого рассказывать…
— И хотел. Одновременно.
Денис активно кивает.
— И тогда… когда ты увидел Максима, я хотел уйти с тобой.
Комментарий к 37. Понедельник-вторник, 02-03.09
Максим - https://d.radikal.ru/d34/1912/8c/f23a345ef52e.png
Спасибо Садоводу за скетч - https://vk.com/wall-182134115_23226?z=photo-182134115_457243775%2Fwall-182134115_23226
========== 38. Вторник-среда, 03-04.09 ==========
Когда возвращаюсь домой, подвергаюсь нападку старика:
— Это ты мощно, сынок, — он закидывает руку на плечо и прижимает к себе. — Слился в первый учебный день, — если бы старик мог, он бы написал эти слова на воздухе.
— Что, такого в списке твоих заслуг нет? — язвлю и попадаю в цель.
За обедом говорю родителям, что ходил к знакомому.
— Это который торгаш? — старик думает о другом.
— Нет, — спокойно отвечаю я, и он чувствует тон. — Я не рассказывал о нём, — я ни о ком не рассказывал. — У него… проблемы, поэтому он переезжает. Но раньше рассказать не мог.
— Поэтому ты пошёл напролом, да?
— Ага.
— Так их, этих неговорливых!
Чую, фраза имеет отношением ко мне.
— Славно, что ты смог поговорить с ним, — говорит мама. Как всегда, с улыбкой.
— Пожалуй, да. Славно.
Я не ощущаю это как «славно». «Здорово» или «хорошо» тоже не подходят. Это случилось. Вот и всё.
Сегодня вечером я снимаю покрывало с мольберта и переношу его к остальным. На мамином холсте половина рисунка – горы, через которые текут реки. У старика карандашные чертежи – их так много, что я не вижу картины.
— Это были грибы? — спрашиваю я.
— Это, сынок, метамодернизм.
— Хорошо, что я не знаю, что это.
Сегодня мой холст ещё пустует.
***
Утром читаю от Дениса: «Спасибо, что пришёл», «Извини, что не писал».
Когда уезжаешь? 7.13
10 8.41
Сентября 8.41
Последнее сообщение он печатает долго: «Если хочешь, заходи. Буду рад».
Похоже, теперь я читаю его настоящие мысли. Не мысли-знания, о которых говорил Андрей, а мысли, которые прятались за знанием и опытом. Это здорово. Но я не чувствую себя счастливым. Кажется, я узнал слишком много.
После физкультуры выхожу покурить. На пятачке никого нет.
Облегчённо вздыхаю и достаю сигарету. Буду курить с утра и на пятой перемене – так меньше возможности пересечься. И с Гошей. И с Александром Владимировичем. И всеми остальными.
Прижимаюсь к стенке и сползаю на корточки.
Оборвав связь с Гошей, я оборвал её с Васей, Петей, Данилой и Митей. Наверняка потому, что, изначально, они были компанией. Это я присоединился к ним. И нет ничего удивительного в том, что я вышел из группы. Такое тоже случается.
Поднимаю голову, а по небу ползут белые облака. Маленькие и пушистые. Деревья ещё зелёные, листва шумит как река, а ветер почти незаметный.
Погода спокойная. Приятная и ласкающая. И поэтому лезут мысли.
Брат Дениса поступал дерьмово – факт. Причина – смягчение. Похоже, формула много где работает. Но я не чувствую, что состояние Максима – это то, что я бы мог простить. Похоже, я бы действительно ненавидел его, если бы знал лучше. Знал тогда, когда он был жив. Но сейчас, когда он умер, нет смысла даже злиться. Для Дениса всё осталось позади. Но я не понимаю, что нужно испытывать мне.
Я бы мог обрадоваться, но я не чувствую радости. Нет и мысли, что здесь уместна радость. Я не горюю – я не знал его, он был незнакомцем. Мне его не жалко, как Денису. Да, плохо, что он был болен, что с ним так обходились родители, что, в итоге, он повесился, но ничего большего, чем «плохо», я не думаю. Не могу придумать и описать. Просто знаю.
И чем дольше я перебираю чувства, тем больше то, что я ищу, похоже на безразличие.
Закрываю глаза и втягиваюсь.
Значит, и такое бывает? Это нормально?
Я отвлекаюсь на шаги. Они звучат со стороны, и мне это не нравятся. Выпускаю дым.
— Здравствуй, Вадим, — «Александр Владимирович», – сводит лицо. — Одолжишь зажигалку? — В отличие от парней, сложно предугадать, когда точно он решит покурить.
Я открываю глаза и вижу его лакированные туфли.
— Вам – нет, — отвечаю и щурюсь, когда смотрю на него. То ли небо слепит, то ли от него глаза жжёт. — Думаю, Жора вам рассказал, — невольно улыбаюсь, когда называю Гошу как Александр Владимирович.
— Рассказал, — мне кажется, я чувствую в ответе напряжение.
Лишь кажется, потому что я хочу, чтобы он не был спокоен со мной.
— Тогда вы понимаете моё негодование. — Хочу злиться, кричать, но сдерживаюсь. Что-то ещё удерживает перед ним. Будто он не знает всего. Будто не ему я доверял. Будто не он был лучше остальных. — Сильным оказалось ваше желание? — вспоминаю разговор о Дрочильщике. — Настолько сильным, что вы положили на этику и компетентность?
— Я не думал, что ты настолько трепетен в подобных вопросах. — Он не издевается. Не дразнит. Не смеётся. Он говорит, что думает. Как раньше: спокойно, рассудительно. Без иронии, сарказма. Без злости за то, что я позволяю себе.
Поэтому его улыбка – это то, в чём хочется сомневаться.
— А то. — Усмехаюсь и затягиваюсь. — Я, конечно, та ещё гневливая и палящая кочерыжка, но, когда дело доходит до подобных тонкостей, сквозь смотреть не могу. Вы же знаете, если это всплывёт, вас посадят? И как вам будет? «Прекрасный школьный психолог оказался таким же прекрасным педофилом», – заголовок самое то. Совесть или стыд вам ничего не говорят? Как вы могли позволить себе такое? Как вы можете приходить сюда каждый день и вести себя так, будто ничего не происходит?
— Потому что я прихожу сюда работать. Тогда я не думаю об этом, — ответ поражает. Только поэтому? Для него это так, просто?
— Отвратительно, — плюю я.
— Да, ты прав.
Может, я и прав, но я остаюсь недовольным. Недовольным тем, что он так спокоен. Что для него это будто ничего не значит. Что он может продолжить делать это, если ему не откажут.
— Я восхищался вами, — говорю и вдавливаю сигарету в землю. — Уважал вас, — перед глазами заплывает, — но вы поступили хуже, чем все учителя в этой школе. Вы знали, Гоша на год младше? Конечно, знали. Вы же заполняли эти чёртовы бумажки…
Я не знаю, как словами выразить собственные чувства. Собственное негодование и обиду. Нарастающую досаду и злобу. Как сделать так, чтобы я забыл. Или смотрел сквозь.
Я не могу.
— У тебя сильные моральные чувства…
— К чёрту они мне! — ору я, подскакивая. — Почему мне одному от этого хуёво?! Я один понимаю, что это ненормально? Я один знаю, что от этого не отступиться?! — я чувствую, как зверею, ощущаю, что лишнее, неправильное слово Александра Владимировича заставит меня кинуться на него с кулаками, и хочу убежать.