Я смотрю на ряд полос, разрозненных, не связанных между собой, и решаю, что хуже не будет. Густая красная полоса, полоса, смешанная с оранжевым, чисто оранжевая, смешанная с жёлтым, жёлтая. Бледно-жёлтая. Белая.
Тёмные краски скрывают чёрную линию. Светлые просвечивают её. Кое-где она разрывает краску. Поначалу я думаю перекрыть её, но решаю оставить как есть.
Жду, когда высохнет сверху, и ставлю несколько точек. Около левого угла – полумесяц. Чтобы у старика не возникало вопросов. Они всё равно возникнут, как он соберётся, но для обороны хватит.
Смотрю на своё небо. А у него глубокий шрам.
— Ты ещё не закончил? — спрашивает старик.
— Нет.
— Сохнуть долго будет. Закончи завтра. А то испортишь.
— Я подожду.
Когда родители ложатся спать, я переношу мольберт к себе.
Не знаю почему, но я хочу закончить сейчас. Пока чувствую, что могу. Пока мне это по силам. И я не убегу. И не потому, что мама задала сроки. Не потому, что победитель что-то будет решать. Эта картинка – мой собственный вызов. Она примет форму, в которой будет скрыто то, что я не могу рассказать родителям. Это будет язык нашего взаимодействия.
Пока краска сохнет, я ищу нужные изображения. Перерисовывать не собираюсь, но опыта в художестве у меня нет. «Черты лица». «Черты лица карандаш». «Line face» – выдаёт необходимый результат. Некоторые изображения так и манят нарисовать себя, но я держусь. Думаю, как пойти в обход системы и облегчить себе задачу.
За временем не слежу, но придумываю. Радуюсь, что старик спит и не видит, как я фотографирую себя, а потом обвожу лицо в редакторе. Это тоже требует усилий. После трёх попыток я не думаю, что управлюсь сегодня.
Но хочу.
Поэтому делаю чай и возвращаюсь к обводке. Долгой и мучительной. То палец не туда поставлю, то ткну мимо экрана. Глаза начинают слипаться, но я держусь. И почти ору в голос, когда получается.
Проверяю краску на холсте – высохла. Макаю кисть в чёрный, и смотрю на полосы неба. Думаю, откуда начать. И думаю долго потому, что чувствую сон. Хочу отложить кисть и лечь спать. Завтра будет проще, но завтра будет другой настрой, я могу забыть ощущение. Поэтому надо управиться сегодня.
Поэтому хочется сегодня.
Смотрю на телефон, потом на картину, а кисточка уже тянется. Уже трогает поверхность и тянется вниз, делает изгиб, проводит линию носа. Я отрываю кисть. Вижу, неровно, моя рука дрожит. Линия не похожа на ту, которую я провёл в телефоне.
Так и должно быть.
Продолжаю: рисую губы, веки, пару ресниц, уши и подбородок. Отодвигаюсь и охватываю целиком. В галерее, конечно, не повесишь. С картинами мамы и старика не сравнится, и на лето не похоже. Но, кажется, я сделал, что мог.
Сделал, что хотел сделать. Этого достаточно.
Даже этого может быть достаточно.
Тру глаза и еле поднимаюсь со стула. Мою кисточки, стаканчик с водой и умываюсь сам. Возвращаюсь в комнату и выключаю свет. Но темно не становится.
Я подхожу к окну. А там рассвет. Не только в окнах многоэтажки напротив. Небо порозовело везде.
Фотографирую и отправляю Стасу: «Видел?».
Не упускаю единицу в кружке. Смотрю на неё и читаю обрывок сообщения: «Привет, Вадим. Андрей дал мне твой номер…»
В отличие от Дениса, я не отвечаю с запозданием. Я даже не читаю.
Вспоминаю, как чувствовал себя, когда ждал ответа от Дениса, как нервничал, когда он не отвечал на звонки.
Что чувствует Коля, когда видит, что я не ответил на сообщение? Не прочитал, хотя был онлайн?
Он ждёт ответа? Проверяет? А что думал, когда писал? Когда просил номер у Андрея, незнакомого для себя человека? Объяснялся? Или просил понять, войти в положение?
Что он думал, когда спрашивал меня?
«Привет, Вадим. Андрей дал мне твой номер. Не ругай его. Он был против, а я настаивал. Тебе не нужно отвечать, если ты не хочешь, я пойму. Тебе тяжело было видеть меня, говорить со мной. Я знаю, но я хотел увидеться. Это было важно для меня. Важно, потому что я не верил в твои слова. Не всегда, но зачастую. Когда мы увиделись, я хотел много что спросить, много что рассказать, но все слова комом встали в горле. Я не хотел, чтобы ты уходил, и не хотел держать, если ты хотел уйти. Поэтому так вышло. Я хочу общаться с тобой. Мы не начнём сначала, продолжим на чём остановились. Если ты против, напиши».
Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы остудить голову.
Как я могу ответить?
***
В школе почти ни с кем не общаюсь.
Иногда, когда я прохожу мимо Гоши, замечаю, как он вздрагивает, слышу, как останавливается позади, может, смотрит и думает, что сказать. И надо ли говорить. Или не смотрит и не думает.
Я игнорирую его. Как и Александра Владимировича. Они – не те люди, с которыми я могу поддерживать общение, даже если раньше всё было по-другому.
Бывает, переговариваюсь с Петей или Данилой. По случаю подкалываю Васю и ворошу мирное состояние Мити. Спросить, что произошло со мной и Гошей, решается Митя, и то, один раз. Потому что мой ответ, видимо, совпал с тем, что дал им Гоша.
Как раньше, я катаюсь на площади. Часто в одиночестве. Иногда меня спасает Стас, и мы вместе отчебучиваем шутки и трюки. Особенно сказывается моё зазнайство и прыжки на переднем колесе, когда собственный вес тянет вперёд и позволяет ближе познакомиться с плиткой.
Ночью Денис присылает длинные голосовые сообщения, которые я слушаю утром, пока собираюсь в школу или еду в метро. Он втягивается в новую жизнь.
А иногда я тусуюсь с Андреем. Часто упрекаю его за слишком свободный рот. Он всё понимает, кивает и соглашается, а потом спрашивает, как дела у Дениса, изредка упоминает Колю. Тогда я говорю, что предоставлю информацию, если он набьёт стрелку для меня со своими донимателями. Он отказывается. Теперь-то в ход я могу пустить кулаки.
А иногда мне пишет неизвестный для телефона номер. После того, как я прочитал сообщение, но ничего не ответил, он начал писать. Раз в неделю и реже. Ненавязчиво и аккуратно, каждый раз: «Привет. Как дела? У меня всё в порядке» или «Как ты? Начался сезон простуды», «У вас хорошая погода? У нас бабье лето», и ждать, когда я соберусь с силами дать ответ.
Коля будто чувствовал, что происходит со мной.
Когда я провожу время с родителями, я часто задумываюсь, а будут ли силы? Это то, что я могу потянуть? И я не знаю. Не понимаю, как здесь оценить себя, и что будет верным.
Это, оказывается, не так легко, как выбор фильма или еды на ужин.
Может, я до конца жизни буду читать его сообщения и не отвечать? Может, я буду только игнорировать тех, кого не могу осудить прилюдно? Может, в некоторых вещах я никогда не захочу разобраться? Буду уверен и не сверну? Разве это хорошо?
Мне так не кажется.
— В конце жизни посмотришь, — говорит старик. — Мне потом расскажешь.
— Я не думаю, что это плохо или хорошо. Это твой выбор, на данный момент. Ты всегда можешь изменить его, — поддерживает мама.
Когда-нибудь я отвечу, перестану игнорировать, захочу разобраться. Не буду уверен и сверну. И когда-нибудь это тоже может не показаться хорошим. Но это может случиться.
Я не знаю когда. Не знаю, какие у меня будут проблемы и о чём я буду думать. Но всё может измениться.
Измениться тогда, когда я приложу массу усилий, когда толком ничего не сделаю, когда всё произойдёт задолго до меня, а я смогу лишь наблюдать последствия. Что-то меняется прямо сейчас, а что-то идёт прямиком из прошлого и нагоняет в настоящем. А иногда к изменениям приводит отказ от настоящего.
Нужно помнить: пока вокруг люди, пока с ними есть контакт и связь, очень многое может случиться, и будущее будет меняться.