– Всякие, милок, люди бывают, – ответил спокойно Куприяныч. – А я тебе, вьюнош, попросту скажу всю правду: буду работать и всякую работу делать могу, особенно лесную… Буду хорошо работать, ежели мне самому будет хорошо. А когда не захочется, все равно убегу, и ничем вы меня не удержите. Только одного прошу у тебя, молодой человек, и давай в этом мы с тобой сговоримся: буду работать и всем услужу, и тебе удружу, только не записывай ты меня в книгу. Не будешь?
– Записывать сейчас не буду, – ответила Уланова, – но счет нужен.
– Счет, конечно, нужен, – согласился Куприяныч, – посчитай на счетах и смешай, а только, прошу тебя, не записывай.
Уланова обещала, и Куприяныч, довольный, отошел к тем, кого направляли в баню.
Проходили какие-то лица: и разноглазая, и другая, красноглазая, вечно мигающая и страшная девка Анютка Вырви Глаз, какой-то китаец в косе; какой-то старый каторжник заявил, не мигнув глазом, что он на арбузной корке с Сахалина по Тихому океану вокруг света приплыл.
Их были тысячи разных людей, разных народностей, и каждый, мелькнув, выпадал из памяти, как выпадает фигурка из пены воды, бьющейся на камнях порога. Их множество, таких фигурок, возникает в потоке людском, и каждая, мелькнув на мгновенье, отнимает надежду искать какого-нибудь смысла в своем появлении и мгновенном исчезновении.
Так бывает с нами и на улице, пока не покажется особенное лицо, и через него вдруг появится смысл во всяком лице: стоит внимательно вглядеться в каждого, и увидишь у всех то самое, что видел в одном.
Вышел пожилой человек с лицом смуглым, иссеченным морщинами, как ударами сабли. У него было лицо, как оно представляется, когда говорят «Минин и Пожарский»: если так посмотреть на него – будет торговец Минин, а с другой стороны, в другом положении – князь Пожарский, и все это вместе один и тот же русский человек.
– Волков я, – сказал он, – бывший торговец кожевенными товарами.
Что-то глубокое и чем-то близко знакомое увидела Уланова в этом простом лице русского человека, и ей сразу так стало, будто она вдруг оказалась при деле: пришел хозяин дела, и она теперь знает, что недаром работает и все это надо.
– Торговец, – повторила Уланова, – но за что вы к нам сюда попали, какая беда вышла у вас?
Волков, просветлев чуть-чуть, улыбнулся, как улыбается иногда старый человек озорному ребенку, узнавая в нем прежнего себя самого.
Он охотно рассказал о себе прежнем, о своем пережитом, что у него было в банке несколько миллионов, два каменных дома в Москве, имение под Саратовом и что он, обороняя свое имущество, поставил на крыше своего дома пулемет и в последний миг успел скрыться. И так он долго скрывался, но все-таки его нашли.
– К счастью, нашли, – сказал Волков, – когда я переменил свои убеждения, и я вовсе это даже и не считаю бедой, как вы только что назвали.
– Не жалеете о прошлом? – спросила Уланова.
– Нисколько. Ведь я не богатство свое защищал, а вечность. Я тогда жизнь так понимал, что все на свете меняется, все мишура, а в рубле заключена вечность.
– В рубле вечность?
– Совершенно верно. Многие наши купцы это в уме держали, и в простоте отчитывались перед вечностью, и ставили за свой счет церкви. Из мужиков же вышли наши купцы.
– В рубле вечность! – повторила вслух удивленная чем-то Уланова.
– Крепко это было во мне, – продолжал Волков, – на этом вся моя жизнь прошла. А теперь я переменил убеждения и понимаю: в рубле вечности нет.
Уланова положила перо.
– А разве, – спросила она, – есть на земле что-нибудь вечное?
– А как же? – ответил Волков. – Есть же вечная мысля.
– Мысли, – сказала Уланова, – тоже вечно меняются.
– Мысли, конечно, меняются, но одна мысля у человека остается.
– Какая же это мысль?
– А такая мысля, чтобы на каждом месте и во всякое время как бы нам лучше сделать.
Все это время Уланова думала про себя, что вот как это не догадался художник сделать памятник Минину и Пожарскому в одном лице: если так посмотреть, будет торговец, а с другой стороны – князь. И так она долго глядела на свой памятник с одной стороны, а теперь как будто зашла с другой стороны и узнала Пожарского. Она чему-то обрадовалась, лицо ее загорелось.
Зуек с восторгом глядел на нее, узнавая в ней прежнюю свою Марью Моревну.
– Если эта мысль, – сказала она, – пришла вам… Волков ее перебил.
– Пришла неожиданно, – сказал Волков, – и всегда теперь живет со мной, и нет мне с ней нигде ни скуки, ни обиды и даже неволи.