— А-я-яй! Как он мог сказать такое! — Мудрец прикрыл ладонью лысую голову.
— Вот-вот. Всегда у него какие-то шутки. Я сбилась с ног, желая помочь, а он как ни в чем не бывало чешет язык… — продолжала жаловаться Ксантиппа.
— Надеюсь, ты вправила ему ум? — поинтересовался Сократ.
— Да! — азартно откликнулась женщина. — Пусть простит меня Афродита, но… — И смущенно замолчала, увидев перед собой смеющиеся глаза Сократа.
— Что же ты молчишь? Разве мои бока болят за того Сократа?
— Я вцепилась тебе, то есть ему, в бороду.
— А дальше? Говори! Я изнываю, как покойный Атрей на петушиных боях.
— Но борода оказалась гладкой, умащенной — так и выскользнула из рук. Однако хватит. Мне, право, неловко говорить об этом.
— Что же было дальше? Ушел этот несносный человек или остался ждать?
— Ушел, — неохотно сказала женщина. — Напялил на голову пыльную кудель и ушел, смеясь, Что-то крикнул на прощанье. Никак не вспомню этих слов. — Она обхватила колени, и два ее крыла, большое и малое, словно подались вверх — казалось, она делала еще одно усилие взлететь.
Снаружи долетали шорохи, птичий писк.
— Потом я бросилась за тобой, наступила на белый клубок пряжи и упала. Это дурной знак, Сократ!
— Дурной! — согласился мудрец.
Помолчали, нехорошо, тягостно.
— Ты все же попробуй пирог, — неуверенно сказал Сократ. — И детям дай. — Он хотел погладить белесые кудряшки Софрониска, но сын диковато отстранился. — Ешьте, я не буду вам мешать! — И отошел к своим друзьям, которые вяло продолжали уже порядком надоевший разговор.
Вскоре пришли Гермоген, Менексен, Критобул и Федон, долго и радостно жали руку Сократа, а следом за ними явился черный от загара Ктесипп, который работал вместе с отцом на деревенской усадьбе и ничего не знал о прибытии «Паралии». Ктесипп растрогал Учителя тем, что принес не пищу, а книжный свиток со стихами. Гости украдкой, будто ворованное, стали выкладывать на стол фрукты, колбасы, печенье. Возле бронзовых башенок выросла обводная стена пищи. Софрониск с интересом наблюдал, как великорослые мужи мастерили диковинную крепость. Сократ попросил Скифа освободить стол, но тот, по обыкновению, медлил. Пришел еще один прислужник Одиннадцати, высокий, крутоплечий, встал в дверях, рассматривая Сократа и гостей.
Гости жались к Сократу, как пчелы к матке, собирающейся навсегда покинуть улей. Одни откровенно печалились, другие притворно бодрились, но все одинаково сторонились разговоров о смерти. И когда Эпиген нечаянно упомянул имя Ферамена, приговоренного к смерти в правление Тридцати и вынужденного без суда и следствия принять печальный кубок цикуты, на него так красноречиво посмотрели, что Эпиген без промедления замолк и низко опустил голову. Сократ подходил к жене и детям, возвращался к своим друзьям и, заметив, что Ксантиппа начинает тяготиться его отсутствием и бросать косые взгляды на пришедших, снова шел к жене, говорил с ней ласково и терпеливо, как с больным ребенком. Софрониск осмелел и стал дергать отца за бороду. Друзья, обычно засыпающие Сократа вопросами, на этот раз сдержанно помалкивали. Они жадно всматривались в Учителя, стараясь запомнить каждое его слово, каждый жест, но Сок-рат, вопреки обыкновению, был сегодня малоречив. Он ходил своим неторопливым шажком, тепло поглядывал на собравшихся, касался их волос, плеч, однажды даже пожал руки Гермогену, будто прощаясь, а, может, благодаря — кто знает, что означало это рукопожатие?
Тем временем Гелиос уже достиг вершины голубой горы и стал медленно скатываться вниз.
— Что вы собираетесь делать с едой? — вдруг спросил человек, подпирающий тюремную притолоку. — Не выбрасывать же ее бесприютным псам! — Голос у него был какой-то визгливый, несмазанный.
Все поняли, что прислужник желает воспользоваться принесенным, пока приговоренный к смерти жив — брать пищу у мертвого и употреблять ее как обычную было бы святотатством.
— Можешь унести все! — сказал Скиф. — И, ради всех богов, займись своим делом!
— На что ты намекаешь? — развязно спросил прислужник, подходя к столу. — Можешь не беспокоиться, зерна я уже стер. Клянусь черным плащом Таната, они разойдутся в чаше быстрей снеговой пушинки.
— Благодарю тебя, — сказал мудрец. — Мне, право, неловко, что я всем доставил столько хлопот. Судьи меня терпеливо выслушивали, сторожа крепко запирали по ночам, и вот теперь для моей же пользы понадобилось тщательно стереть зерна цикуты — чего доброго, я еще окажусь повинным в чужих мозолях!
Друзья Сократа, поначалу обезоруженные бесцеремонным тоном служителя, заулыбались.