Расправившись с двумя крупными омарами и выпив с десяток рюмок крепкого коньяку, андалусский идальго стал еще жизнерадостней и болтливей.
– Луисито! – Счастливая идея озарила его внезапно, когда он заметил, что Фани и Луис обращаются друг к другу на «ты». – Луисито, ты давно знаешь эту сеньору?
– Давно, – солгал Луис.
– Но раз так… – Смакуя одиннадцатую рюмку, идальго почуял, что зашел слишком далеко. – Раз так… – Волшебный вкус коньяка лишил его дара речи, и это спасло его от рискованных высказываний, но смеющиеся глаза закончили его мысль. «Тогда почему бы вам не пожениться? – хотел сказать идальго. – Вы созданы друг для друга».
– Мы знакомы давно, – любезно подтвердила Фани, – но мы ничего не знаем друг о друге.
Вот как?… Маркиз Торе Бермеха понимал, что столетний коньяк слегка затуманил ему рассудок, но, восхищенный своей идеей, решил приступить к рассказу. Продолжая пить коньяк и с остервенением уничтожать омаров, он поведал все, что знал о каждом из них в отдельности. Прежде всего он описал заслуги сеньоры Хорн перед аристократами во время осады Мадрида. «Благороднейшая» из всех сеньор лично разносила масло, шоколад и витамины, получаемые английским посольством, аристократам, укрывавшимся в подвалах и на чердаках от зачисления в республиканскую армию. В то время в Мадриде свирепствовал голод и челюсти осажденных гнили от цинги… Из продуктов в городе осталась одна чечевица, ничего, кроме чечевицы, которую сами красные называли «пилюли Негрина».[14] Одного этого достаточно, чтобы все дворянские семьи Испании смотрели на сеньору как на святую (como una santa mujer), не говоря уже о других ее подвигах.
– Подвигах?… – удивленно повторил Луис.
Разумеется, подвигах!.. Маркиз Торе Бермеха разволновался и даже выронил свой монокль. Господи!.. Идальго чуть не пропустил самое важное. Разве Луис не знает, что сеньора Хорн работала в тифозном лагере монаха Рикардо? Нет?… Каррамба!.. Маркиз был так ошеломлен, что не знал, с чего начать. Немного оправившись, он повел подробнейший рассказ. Итак, монах Рикардо (упокой, господи, его душу) по распоряжению своего ордена устроил лагерь для больных сыпным тифом в Пенья-Ронде. В этот лагерь поступила добровольно и сеньора Хорн. Вспыхнула революция, и как раз в самый разгар эпидемии. Какой ужас!.. Не известно даже, умер ли Рикардо от сыпного тифа или его расстреляли красные. Во всяком случае, героическая сеньора нашла в себе силы даже после этих испытаний приехать в Мадрид и помогать через посольство другим несчастным. Да, это настоящий подвиг!.. И в честь подвига маркиз опрокинул еще одну рюмку коньяку. Пока волны его красноречия рокотали над столом, Луис нервно зажигал одну сигарету от другой, а Фани, смертельно бледная, молча смотрела в одну точку прямо перед собой. Теперь он напряженно сопоставлял ее слова «мне очень важно знать правду» с ее испугом при первом их свидании и со своими воспоминаниями о Рикардо. Но он почти не помнил Рикардо. Он даже не знал, как брат выглядел взрослым, потому что не видел его взрослым. Столько лет прошло с тех пор, как они виделись последний раз! Но что было между Фани и Рикардо? Почему она поступила в лагерь Пенья-Ронда? Вопросы один за другим вспыхивали в его сознании, переплетаясь, противореча друг другу…
А маркиз Торе Бермеха все пил и все говорил с тем неиссякаемым цветистым красноречием идальго, в котором он сорок лет упражнялся в аристократических клубах, на собраниях монархистов и стреляя по голубям. Покончив с похвалами Фани, он принялся за своего дорогого Луисито: намекнул неопределенно на его мелкие грешки в молодости и поспешил подчеркнуть его теперешние качества зрелого и совершенного идальго.
– Общество тебя ждет, – произнес он торжественно. – Общество хочет тебя видеть. Еще один Эредиа должен блеснуть на небосклоне возрожденной Испании!
К концу его речи можно было заключить, что общество погибнет, если Луис не соблаговолит в нем появиться.
Съев еще одного омара и выпив приблизительно бутылку коньяку, маркиз Торе Бермеха наконец поднялся, чтобы пойти и повсюду разнести новость о знакомстве своего дорогого Луисито с прекраснейшей из всех сеньор в мире. Бар был почти пуст. Луис расплатился. Славному бедному идальго удавалось поесть и выпить всласть, только когда платили родственники.
– Теперь мы без масок, – сказал Луис, когда они сели обедать в ресторане.
– Да, – глухо подтвердила она.
– Можно подумать, что мы стыдимся своего происхождения, но это не так. Мы стыдимся только самих себя.
– Я не стыжусь даже себя.
– Ты не должна так говорить! Это значит захлопнуть дверь в жизнь.
– Я ее уже захлопнула.
– Я ожидал, что ты подумаешь, прежде чем сказать это. Разве ты не понимаешь, что я тебя люблю?
– Ты не должен меня любить.
Ее рука с вилкой застыла в воздухе, а глаза выразили укор. Они были холодны и пусты. Казалось, все в ней помертвело. Оживление, которое освещало ее лицо в Прадо, исчезло.
– Значит, мы расстанемся? Каждый пойдет своей дорогой? Так?
– Так будет лучше всего.
– Когда я должен убраться? – спросил он горько.
– О!.. Ты как ребенок! – В глазах ее снова вспыхнул нежный изумрудный свет, кокетство и радость женщины, за которой ухаживают. – Я совсем не хочу, чтобы ты убирался.
– Тогда зачем нам расставаться?
– Затем, что мне нечего тебе дать. Я мертва. Я – женщина без тела. Разве ты можешь любить женщину без тела?
– Но ты меня любишь. Ты вернешься к жизни.
– Нет. Я тебя не люблю… по крайней мере так, как тебе хотелось бы. И не знаю, могу ли я вернуться к жизни… прекратить уколы. Ты видел, что случилось прошлой ночью. Думаю, поздно.
С ее лица не сходила бледность, а в покорности тона было какое-то мертвенное спокойствие.
– Не знаю, понимаешь ли ты меня.
– Завтра начнем лечение, – заявил он решительно.
– Бесполезно. Я пробовала столько раз.
Кельнер приносил кушанья, к которым они едва притрагивались, и с оскорбленным видом убирал тарелки. Почему этим испанцу и англичанке – самой изысканной паре в отеле – не нравится еда? И кельнер пошел отчитывать повара. А Луис и Фани впивались глазами друг в друга с горьким сожалением, как люди, встретившиеся слишком поздно.
– Значит, ты знала Рикардо? – спросил он после долгого молчания.
– Да, – ответила она. И щеки у нее дрогнули.
– А я его едва помню. Когда я уезжал, он был ребенком. Непохожим на других, набожным ребенком… Как он выглядел взрослым, я себе не представляю.
– Внешне он был похож на тебя, – сказала она осевшим голосом.
– А какой у него был характер?
– Непреклонный и жестокий.
– Но к себе он, вероятно, был снисходителен?
– Он был беспощаден и к себе.
Фани судорожно сжала кулаки и задышала часто, точно невидимая рука стиснула ей горло.
– И ты пошла ухаживать за больными сыпняком в Пенья-Ронде!.. Зачем ты сделала это?
– Чтобы быть с ним.
– Романтика! – сказал он с улыбкой. – Это была любовь?
– Не знаю.
– Что произошло потом?
Лицо Фани приняло цвет синеватого мрамора. В нем не осталось ни кровинки. Челюсть задрожала, точно от холода какого-то ужасного воспоминания. Но она мгновенно овладела собой.
– Не надо мне больше рассказывать о Рикардо, – сказал Луис.
– Напротив. Я должна рассказать тебе все. Но не сейчас!.. Еще не сейчас!
– Мертвые вообще не представляют интереса, – заявил Луис дерзко, очистив апельсин и подавая его Фани.
– Ты веришь в бессмертие души? – спросила она.
– Нет. Трудно согласиться, что повар нашего отеля, Альфонс XIII или маркиз Торе Бермеха бессмертны.
– Я тоже, – сказала Фани с нервным смехом. – Но маркиз Торе Бермеха заслужил бессмертие… Ты не находишь?
– Почему?
– Потому что он сорвал с пас маски.
– Да, – сказал Луис.
И они опять впились глазами друг в друга. В глазах Луиса светилась надежда, а Фани опять почувствовала острую, пронизывающую боль отчаяния. Никогда, никогда она не ощущала сильней свое полное физическое разрушение.