Когда Фани вошла в мастерскую, ее взгляд упал на одну из картин маэстро Фигероа, которую накануне она пожелала купить и которую маэстро в приступе испанского великодушия ей подарил. Это была довольно) зловещая картина – она пронимала даже американцев. За чаем Клара всегда садилась к ней спиной. Сюжет был чисто иберийский. Смерть, ужасный полускелет-полумумия, вела в ад вереницу пляшущих мертвецов – императора, папу, рыцаря и куртизанку. Картина была написана художником в молодые годы, очевидно в манере какого-то классика.
Фани подсела к камину и, греясь у огня, стала внимательно ее рассматривать. Избитый сюжет, да и с технической стороны картина не выдерживала никакой критики. Фигуры похожи на деревянные куклы, в передаче движений видны недопустимые ошибки. Даже цветовая гамма, которой славился маэстро, уступила здесь явному подражанию Греко: холодные серо-синие тона и фосфоресцирующий свет, льющийся из невидимого источника. Но в этой небрежности если не гения, то настоящего таланта Фани уловила муки мастера, забывшего анатомию и критиков, дабы выразить свою мысль философа. И выразил он ее удивительно. В то время как смерть зловеще свалилась и нижняя половина лиц грешников, осужденных на эту пляску, улыбалась тупо и цинично, взгляды их были скованы страхом. Это грешники сознательные, они не раскаиваются они, кажется, хотят обмануть самое смерть и идут за ней с угодливой улыбкой, но с тайным ужасом в глазах. И ничто не радует взгляд – никакие ангелы, никакая неземная любовь, обычные у набожных классиков. Даль, куда ведет грешников смерть, тонет во мраке и безнадежности. О, идея этого полотна так современна!.. И по телу Фани поползли холодные мурашки. Она почувствовала, что в картине есть что-то от ее собственной жизни. Внезапно ей захотелось увидеть живого человека, вырваться из-под власти этой ужасной картины.
– Пилар!.. – крикнула она нервно. – Пилар!..
Старая служанка маэстро Фигероа вошла в студию.
– Дон Сантьяго[17]проснулся?
– Quién? – спросила испанка. – El françés о el americano?[18]
– El françés,[19] – сказала Фани.
– Нет! Еще не проснулся, сеньора.
– Тогда иди. Не надо его будить.
И Фани, слегка расстроенная, пересела в другое кресло, спиной к картине. Пилар вышла, бросив на сеньору сочувственный взгляд. Она давно заметила, что все, кто снимал виллу, обычно садились так, чтобы не смотреть на эту картину.
Жак Мюрье проснулся давно, но сидел у окна в дурном настроении и рассеянно смотрел, как железно-серые маслянистые волны океана пенистыми языками разливаются по широкому пляжу, усеянному черными скалами. По профессии он был врач, и в это дождливое весеннее утро анализировал собственную жизнь с той же суровостью, с какой прежде ставил диагнозы в парижской больнице «Сен-Лазар». Вот уже два года, как он бросил работу, и теперь ему грозило полное разорение. Денежные дела его были почти в катастрофическом состоянии. Восемьдесят тысяч Франков сбережений да еще сто тысяч, полученные в наследство от матери, умершей в Провансе, бессмысленно растрачены по отелям, казино и дансингам Ривьеры. Почему и как это произошло – на это Мюрье не мог дать себе ясного ответа. Он мог только сказать, что все началось с Фани. Он любил ее горькой, саркастической и изломанной любовью, потому что тело ее было прекрасно, а дух утончен и развращен. Целых два года она таскала его за собой только потому, что нуждалась в товарище по безделью, в лекарстве от сплина, который овладевал ею в ненастные дни, в присутствии его тела в минуты каприза. Пустая, смешная и жалкая история!.. Теперь, когда в кармане у него оставалось несколько тысяч франков, он хотел скрыться, исчезнуть, где-нибудь затеряться. Он смотрел на волны, и перед ним внезапно возник кошмарный призрак колоний. Мысль о колониях как о последнем, единственном выходе уже давно навязчиво преследовала его. Колонии – это пучина, которая поглощает опустившихся и бесталанных французских врачей. Загубить свою жизнь в Сайгоне или где-нибудь в Африке, заглушить горечь в каких-нибудь джунглях, проводить бессонные тропические ночи за бутылкой виски или за покером с колониальными чиновниками, лечить их жен от неврастении – вот его удел!.. Но даже это все-таки достойней, чем состоять при Фани, которая скоро превратит его в презренного альфонса.
Последними проснулись Клара и Джек. Они пребывали в незаконном сожительстве с благословения одного евангелического пастора, который еще лелеял надежду их обвенчать и регулярно присылал им письма с моральными наставлениями. Приглашение Фани застало их в Париже. Почему сейчас они находились в Сан-Себастьяне, а не в Париже или в Сан-Франциско – этого они не могли бы объяснить. Они бросались куда вздумается, движимые свежей варварской энергией духа, которая у американцев, вынужденных работать, находит выход в создании материальных ценностей, а у таких, как они, кому работать незачем, – в сумасбродствах. Они разъезжали по свету, подчиняясь импульсу непрерывного движения, точно жизнь вообще не что иное, как глупое, бессмысленное движение. Их активность в спорте и путешествиях была подобна деловой активности их отцов, мистера Уинки и мистера Саутдауна, компаньонов и совладельцев заводов авиационных моторов, – двух благодетелей человечества, которые с нетерпением ждали второй мировой войны, чтобы увеличить стократно, а по возможности и тысячекратно свои богатства.
Как только они встали, Клара занялась своей красотой. Каждый день к ней специально приезжала в такси парикмахерша из Сан-Себастьяна укладывать ее локоны. Джек пошел в соседнюю комнату, надел боксерские перчатки и стал наносить свирепые удары по кожаному шару, укрепленному на пружинах между полом и потолком, синхронизируя удары с дыханием. Пока они совершали этот утренний ритуал – одна во имя красоты, другой во имя силы, – по коридору прошел Мюрье и резко захлопнул полуоткрытую дверь комнаты, в которой прихорашивалась Клара. Он сделал это без всякой нужды, просто так, ощутив внезапную ненависть к спокойствию этих американцев и презрение к их самодовольству. Джек, увлеченный тренировкой, не слышал стука, а Клара тотчас догадалась, что это мог быть только вспыльчивый и чудаковатый Мюрье.
– Monsieur Jacques! – крикнула она звонко. – Почему вы не заходите?
Но мсье Жак не ответил, а сбежал вниз по лестнице. Ему стало не по себе от одной мысли, связанной с Кларой, мысли подлой и унизительной, которая уколола его гордость; она-то и заставила его так гневно хлопнуть дверью.
Не получив ответа, Клара вздохнула не без грусти. Она испытывала к Жаку смешанное чувство уважения и страха. Уважения к его знаниям – он знал тысячу полезных вещей о витаминах, о гигиене кожи, о том, как избежать беременности и ожирения, – и страха перед его взглядом: в этом взгляде было что-то холодное, аналитическое и насмешливое, приводившее ее в замешательство, как будто француз заранее предвидел все ее мысли и поступки. Чтобы избавиться от этого страха, она попыталась делать ему авансы, которые Мюрье с презрением отверг. После этого он стал волновать ее еще сильнее, она сама не знала почему. Она вообще с трудом разбиралась в чем бы то ни было, поэтому при игре в бридж ее обычно не принимали в компанию. Впечатления у нее испарялись так же быстро, как высыхал лак на ногтях, а в голове оставался только осадок глупости.
Через полчаса Джек и Клара спустились в мастерскую. Джек в своем тренировочном костюме был похож на профессионального боксера, а Клара превратилась в гладкую, идеально завитую фарфоровую куклу.
Позавтракав ветчиной и яичницей, они надели плащи и вчетвером вышли на песчаную террасу перед виллой, где их ждала машина Джека. Машина была особой конструкции. Ее мотор представлял собой нечто среднее между моторами обычного автомобиля и самолета-истребителя. По асфальтовому шоссе он развивал скорость в сто сорок километров в час, и его зловещий вой наводил ужас на всех автомобилистов в окрестностях Сан-Себастьяна, особенно когда Джек решал подшутить и вихрем проносился в нескольких сантиметрах от крыльев этих ползущих как черепахи бедняг.