Клер успела наизусть выучить все страхи богатого патрона, для которого ненавистное слово «отпуск», сулящее сбои в графике, звучало непереносимо вульгарно. Он с трудом представлял себе, каким ущербом это все для него обернется.
— Когда будет готово, позвоню.
Застыв за дверным стеклом, Легран смотрел, как она уходит. Заведующая отделом продаж находила ее привлекательной; его секретарша тоже говорила, что в ней «что-то есть». Ему, однако, казалось непостижимым, как другие могут видеть в этой девице хоть какой-то шарм. Пятнадцать лет жить в Париже и по-прежнему оставаться неисправимо провинциальной! Впрочем, вряд ли он сумел бы внятно объяснить, что именно в ней ему так не нравилось. Разумеется, она считала его козлом, это очевидно, но злился он не на это. Много раз во время всевозможных коктейлей его неприятно поражала уверенность, с какой она держалась, разговаривая с политическими деятелями, известными авторами или светскими дамами. Как будто придавала собственному существованию столь ничтожное значение, что могла не заботиться о последствиях своих поступков. Эта теория родилась у него благодаря ехидным замечаниям жены, однако он понимал ее ущербность. Может быть, как раз наоборот, эта девица отличалась крайним цинизмом, и тогда это означало бы, что она — сильная натура. Вот и сейчас она, как обычно, отказалась сообщить ему, когда собирается в отпуск. В очередной раз показала, что ей на него плевать. Ну почему, почему он терпит от нее всякие фокусы, каких не простил бы никому в издательстве? Может быть, на него действует ее самодостаточность? Он закрыл дверь кабинета, вернулся к окну и надолго замер, уставившись в него. В голове его крутились сложные мысли о восприятии одним человеком другого и той невероятно огромной дистанции, которая разделяет два человеческих существа, даже близких друг другу. Никогда Клер Бренкур не станет Пьером Леграном. И наоборот.
После встречи с Леграном Клер вышла недовольная собой. Она, как всегда, не сдержалась и надерзила этому типу, который ей в общем-то нравился, несмотря на то что она его ни капли не уважала. Она терпела его уже пятнадцать лет и все пятнадцать лет с неудовольствием наблюдала его шараханья между качеством и количеством. К тому же он обладал ментальностью настоящего хозяина предприятия, не так давно проявившейся в идее установить в дверях издательства прибор, автоматически отмечающий приход сотрудников на работу. Только приступ коллективной истерики помешал ему реализовать этот проект. Как в одном и том же человеке могли уживаться несомненный эстетический вкус и такая пошлятина? Клер не собиралась и дальше ломать себе голову над этим вопросом однако, как это часто бывает, одна досада повлекла за собой другую, и весь ворох неприятностей потоком нахлынул на нее, отчего несчастные ее внутренности сжало болезненным спазмом. Ее полуэротические сны про Ишиду, вопрос про отпуск, деньги, потраченные у букиниста, несмотря на серьезный дефицит личного бюджета, собственное малоприятное отражение, послушно шагавшее вместе с ней от витрины к витрине, колит, малышка Люси, бестактность, допущенная по отношению к японцу… Она чувствовала, что просто неспособна сейчас вернуться домой и лицом к лицу встретить оживление в верхней квартире, слушать ее звуки или сталкиваться с новыми соседями. Покалывание в висках предвещало надвигающийся приступ головной боли. В такие моменты она сама себя боялась.
Она обошла квартал, в бутике на улице Ренн примерила юбку, которую сочла унижающей ее человеческое достоинство, и наконец решила пойти в музей. «Музеи меня успокаивают», — с некоторым вызовом любила повторять она. Всем прочим она предпочитала Гиме[8] и Лувр, в который после одного неприятного инцидента уже порядочно не заглядывала.
Клер довольно поздно пришла к пониманию живописи, преодолев робость перед огромностью предмета и торжественностью музеев. Однажды человек, которого она очень сильно любила, притащил ее на выставку Энгра. В одном из залов они потеряли друг друга; сначала она попыталась его разыскать, потом махнула на это рукой и продолжила осмотр без него. В какой-то комнатушке без окон она присела на банкетку и погрузилась в мысли о своем романе, когда вдруг обнаружила, что она не одна. На нее смотрело с десяток персонажей картин. «Тебе уже случалось ловить на себе взгляды нарисованных людей?» — спросила она позже человека, который ухитрился ее потерять. Посреди полной тишины на нее с вежливым интересом смотрели бледные лица. Никогда ей не забыть этот визит к Энгру, в котором не хватало только одного — чашки дымящегося чая, подносимого к губам хорошенькой мадам де Сенон, ослепительной в своем бархатном платье блекло-розового цвета. С противоположной стены на затруднения посетительницы сочувственно взирала куда менее болтливая принцесса де Брольи, с бледной до голубизны кожей, затянутая в глянцевый атлас. Слева ей непринужденно улыбалась дама с вялыми пальчиками в обильно украшенном цветами платье. Она улыбалась ей абсолютно живой улыбкой и, казалось, из чисто женской солидарности готова была сообщить ей секрет отрешенности, проскальзывавшей в ее тревожном и надменном взгляде. Это было совершенно безумное ощущение, и оно положило начало нескончаемому и весьма оживленному диалогу, который Клер повадилась вести с запечатленными художниками образами. Оно вернулось к ней перед полотнами Боннара, Ван Гога и Френсиса Бэкона, чтобы подвести к ее последней страсти — итальянскому Возрождению.