— Все это так печально, мадам Куртуа. У меня в голове не укладывается, что месье Ишида умер. Знаете, говорят, когда у человека ампутируют ногу, она еще долго продолжает у него болеть. Месье Ишида очень много значил для меня.
Мадам Куртуа деликатно кашлянула — так театральный зритель в самый драматический момент прочищает горло, пытаясь обуздать рвущиеся наружу эмоции.
— Вот так, — вздохнула Клер. — Что еще у нас происходило?
— На пятом этаже поселилась молодая семья с ребенком.
— Сильно шумят? — заволновалась Клер.
— Ой, да я же самое главное чуть не забыла! — перебила ее мадам Куртуа. — Месье Лебовиц уехал! — Эта новость заставила Клер сжаться как от удара в живот. Ее окатила волна отчаяния. — Он упал на лестнице, — продолжала соседка. — Вроде бы ничего не сломал, простое растяжение. А через день приехала из Тель-Авива дочка. Вызвала квартирного агента, наняла грузчиков. Недели не прошло, как все провернула. Такая деловая, хоть и толстая. И в прошлый понедельник оба уехали. Она ему даже попрощаться не дала.
«Успел ли он получить мою открытку», — подумала Клер. — «Больше его никогда не увижу», — стучало в мозгу. Тоска и усталость как будто оглушили ее. Лица Ишиды и Лебовица, наплывая одно на другое, маячили перед ее внутренним взором.
— А Луиза не появлялась?
— За вещами приезжала, только не помню, в какой день. Малышка у окна стояла, смотрела, как во двор выносили коробки. А мать дождалась, пока все погрузят, и укатила, даже в дом не зашла.
Клер без сил откинулась на спинку дивана — дешевой подделки под Людовика XV. Она чувствовала себя опустошенной, как марафонец на последних метрах дистанции. Ей казалось, что лишнее движение вызовет еще какую-нибудь катастрофу. Мадам Куртуа и Фату не стали ее тормошить. Она сидела и смотрела в окно как на сцену, на которой шел спектакль ее жизни. Кричаще красная герань на третьем этаже разрослась, пока ее не было. На окнах комнаты прислуги слева появились симпатичные белые занавески. Между стенами метался голос консьержки, разыскивающей своего кота.
— Пойду я, — вымолвила Клер, с трудом поднимаясь на ноги.
— До свидания! — в один голос попрощались с ней женщины откуда-то из глубины квартиры певучими, как показалось Клер, голосами.
Она вернулась к себе, задернула шторы и не раздеваясь легла в постель. Долго лежала с открытыми глазами, переводя взгляд с потолка на стены и обратно. Близость привычных предметов и книг и тишина понемногу вернули ее душе покой. Она заснула и проспала до вечера. Пробудила ее мысль о Росетти, настойчивая и неотвязная.
На людей, привыкших к праздности, любая активность действует наподобие наркотика, внушая эйфорию и заставляя видеть мир безупречно логичным, радостным и неотразимо привлекательным. Если практиковать ее нечасто, активность может служить эффективным лекарством от тирании реальности — не хуже волшебного зелья или шпината, столь ценимого Папай-моряком. Клер резко вскочила на ноги и удивилась, что на улице темно. Оделась, позвонила Дитриху и договорилась, что ночевать будет у него. «Только сначала мне надо сделать одну вещь», — добавила она, положила трубку и пошла к Антуану.
Ей открыла Люси. По всей квартире витал тошнотворный дух подгоревшего грюйера, с очевидностью доказывая, что Луиза окончательно покинула этот дом. Вонь достигала входной двери, и Клер решила не ходить дальше порога. Она вручила девочке пакет со своими чердачными находками. Люси засмеялась — точь-в-точь заводная кукла, в которой повернули ключ, — и двинулась прочь, на ходу рассматривая содержимое пакета.
— Это я, Клер! — крикнула она.
Из кухни появился Антуан. На нем был грязноватый красный фартук, украшенный крупной надписью: «Я — шеф-повар! Попробуй меня!» Антуан рассказал ей про молниеносный визит Луизы.
— Она ничего не взяла — только одежду и украшения. Как будто боялась испачкаться. А может, это она из суеверия… Странно, но Люси совсем не выглядит расстроенной.
«Как же!», — подумала Клер. Она поостереглась сообщать этому наивному простаку, что его дочь необратимо умерла несколько дней назад, пока смотрела, как ее мать выносит из дому коробки со своими надушенными шелками. Как объяснишь такому, как он, что Люси есть и навсегда останется Луизой, хотя в самой Луизе нет ничего от Люси?
— Я, наверное, перееду, — вдруг сказала она и поразилась своим словам ничуть не меньше Антуана. — Слишком много всего здесь произошло.
— Вы очень любили этого человека, — ответил Антуан, глядя в окно.