В конце концов, искусство может принимать множество разных форм. Оно может быть и отдушиной для чьего-то похотливого влечения к несовершеннолетним, и силой, беспощадно джентрифицирующей кварталы, и площадкой, где можно высказать правду власти в лицо, одновременно. Многое из того, что мы можем найти в искусстве – возможно, большая его часть, – скорее всего, не соответствует бинарным оппозициям губительного/репаративного, приличного/неприличного, подрывного/гегемонного. Освободившись от слежки, мы можем вдруг обнаружить, что нам нравятся сорок монохромных картин, или куча макраме, или множество глиняных голов, набросок с изображением игры в теннис, вшей или космоса. Идея о том, что мы все подавляем бурлящий котел влечений к табуированному поведению или субъектам, которые сдерживаются репрессивной силой суперэго, законом или сворой пользователей Твиттера, не кажется мне точным описанием ни нас самих, ни окружающего мира.
Научиться упрямо слушать свою интуицию, не убивая ее предубеждениями; сдерживать катастрофические прогнозы о возможной реакции; иметь мужество продолжать перед лицом безразличия, разочарования или жесткой критики; порождать или поддерживать стремление пробовать вещи, которые считаются неразумными, невозможными, табуированными или не идут в ногу со временем; «отстаивать свою работу!.. не молчать! бороться за нее!» – все эти требования время от времени могут пересекаться с агрессивным, ядовитым языком прав и свобод. Но это не значит, что всё может или должно сводиться к этому языку. Всё это – с трудом отвоеванные привычки преданности искусству, на формирование которых могут уйти годы, но без которых вероятность пожизненной приверженности искусству значительно снижается.
Вспомните, например, «Поэтику неповиновения» поэтессы Элис Нотли, которую она описывает как «отрицание всего, с чем я должна была согласиться, или всех, кем я должна была стать: все стихи все группы вся одежда все сообщества все правительства все чувства и мотивы… я обнаружила, что не могла следовать за ними, за правительством или правительствами, за радикалами и уж тем более за консерваторами или центристами, за радикальной поэтикой и уж тем более за другими видами поэтики, за формами феминизма других женщин, вообще ни за чем». Эпическая поэма Нотли 2001 года «Неповиновение» исходит из отношения «пошли вы нахуй»: «Первое мое правило в этом стихотворении – честность, второе – пошли вы нахуй». Отношение, которое Нотли распространяет и на своих читателей: «Я представляю… что во многом не повинуюсь своей аудитории. Я начала [ «Неповиновение»] с отрицания ее существования».
Отрицание существования аудитории, отказ от всего, что каждый должен поддерживать, или от всего, чем каждый должен стать, позиция «пошел ты на хуй» в отношении публики, современных нравов или восприятия – ничто из этого и близко не связано с «исцеляющими намерениями по отношению к другим» и вряд ли подойдет для заявки на грант. Но именно это делает работу Нотли такой дальновидной и освобождающей. Мне, вероятно, не нужно напоминать, что женщины, которых в обществе по-прежнему агрессивно приучают доставлять удовольствие другим, и которые – часто оправданно – боятся последствий отказа от этой миссии, могут столкнуться с тем, что добиваться или поддерживать уровень неповиновения невероятно сложно, и как раз поэтому «поэтика неповиновения» Нотли – феминистская практика (такая же, как и требование Мадани к студентам создавать искусство, которое может не понравиться их маме), даже если ради этого придется отречься от всех «форм феминизма других женщин» или осмелиться вызвать недовольство собственной матери.
Даже если автор занимает позицию безразличия (в отношении аудитории, денег, будущего, приличий, профессионализма или реакции окружающих), работа сама по себе, как правило, требует огромной осторожности, именно поэтому искусству негде укрыться. Неважно, насколько мы панки, насколько мы защищены, предать огласке то, над чем мы так много работали, всегда означает поставить себя в уязвимую позицию, «так серьезно, так заботливо – в халате, с кисточкой в руке, высунув кончик языка, так старательно». Именно в таком ключе я склонна думать обо всем искусстве (даже об оскорбительном или отвратительном) – как о чем-то, связанном с заботой, если «забота» означает упорный труд, с эстетической заботой, которой требует любое художественное устремление, будь ты маркиз де Сад или Дэннис Купер, Владимир Набоков или Ричард Прайор, Vaginal Davis или Кара Уокер, Агнес Мартин или Адриан Пайпер, Джек Смит или Джимми Дарем, Уильям Поуп Эл или Чарльз Гейнз, Ву Цан или Зэди Смит, Пол Битти или любой другой художник, который в какой-то момент может быть обвинен в неповиновении социальным нормам, которым, по-видимому, художник так или иначе обязан служить.