«Я не могу сделать большего. Не настаивайте, это бесполезно. Если хотите довести ваше дело до конца, тем хуже!»
Коротко и хаотично. Чувствовалось отчаяние и смятение в ее строчках... Я порвал конверт и письмо, но деньги положил не в карман, а в специальный конверт. В своем кабинете я составил ответное письмо, довольно короткое:
"Мадам,
я вижу, что мы плохо поняли друг друга. Даю Вам шанс. До четверга жду сумму, которую Вы мне должны."
И красным карандашом подчеркнул последние слова, дабы показать Глории, что ее таинственный корреспондент не лишен чувства юмора.
Вернуть деньги, поскольку сумма не соответствовала названной, вот уж поистине верх макиавеллизма. Это был жест решительного мужчины, и он закрыл дверь всякой надежде.
Я решил и это письмо сам отдать в руки Глории. Вернувшись вечером домой и поцеловав ее, как обычно, я вынул из кармана толстый конверт.
— Держи, это лежало в ящике...
Она застыла, но, посмотрев на меня и натолкнувшись на мою ласковую улыбку, протянула руку... Я отправился снять и повесить плащ, чтобы дать ей возможность спрятать письмо. Вернувшись назад, я не увидел Глории и позвал ее. Она мне ответила из ванной комнаты, и я понял, что она уничтожала письмо. Я потер руки. Наверное, в глубине меня сидело что-то садистское, поскольку я испытывал почти радость. Минут через пятнадцать она появилась. Макияж был в полном порядке, и выглядела она почти спокойной. Я понял, что у нее появилась какая-то идея. Это меня несколько удручило, так как я предпочитал бы видеть ее в полном отчаянии.
— Что скрывал этот странный конверт со словом «мадам» вместо адреса?
— Рекламный каталог.
— Такой толстый?
— Там лежали образцы шерстяных тканей...
— И они бросают эти каталоги в ящики?
— Вероятно, их развозят представители фирмы.
Было бы глупо расспрашивать дальше, это могло возбудить подозрения. Остаток вечера я наблюдал за ней. Мы затеяли безжалостную дуэль, но у меня было преимущество: она не знала, что ее соперником был я.
Назавтра, в среду, на почте ничего не было. Оно и понятно. Но четверг принес мне новые хлопоты, так как я вновь ничего не получил. Это молчание меня озадачило. Если Глория решила играть ва-банк и не отвечать, мне пришлось бы решать проблему, как продолжить развитие событий. В пятницу служащая почты, которая уже узнавала меня, показала знаком, что мне опять ничего нет. Вид у нее при этом был одновременно грустный и насмешливый. Меня охватила ярость... Сколько можно штамповать эти письма! И тогда мне в голову пришла новая мысль. Мысль великолепная, чреватая серьезными последствиями. Я разыскал в справочнике номер телефона Нормана и ринулся к телефонной будке. Я ничем не буду рисковать, разговаривая с ним, потому что он не знает моего голоса. Я набрал номер, он снял трубку. По простому «алло» я узнал его теплый голос, низкий и обволакивающий. Я немного подождал и предоставил ему возможность несколько раз произнести свое «алло». Он все больше раздражался, но я молчал и заговорил только тогда, когда почувствовал, что он сейчас положит трубку.
— Послушайте меня, Норман. Вас и мадам Блондуа ждет не очень веселое будущее, если вы не сумеете повлиять на нее. Скажите ей, пусть немедленно вышлет то, что мне причитается. Если завтра я ничего не получу, пусть пеняет на себя.
Я говорил и слушал самого себя. Мне казалось, что мой голос разносится повсюду, усиливаемый динамиками. Он казался мне глуховатым. Я спокойно положил трубку, не дожидаясь ответа Нормана. Оставалось ждать завтрашнего дня.
Я не ошибся, светает... Раздаются какие-то металлические звуки... Я догадываюсь, что они означают. Это предупреждения от других заключенных. Временами, когда происходят события неординарные, слышно, как стучат по батареям отопления. Только здесь понимаешь, как хорошо они могут проводить звуки. Я вслушиваюсь, но ничего не понимаю. Поворачиваюсь к Феррари и спрашиваю:
— Что это означает, о чем они перестукиваются?
Он знаком приказывает мне замолчать и продолжает напряженно вслушиваться. Наконец, когда эта «азбука Морзе» заключенных заканчивается, он украдкой вытирает лоб, будто он у него покрыт испариной.
— Они дают знать, что во дворе появилась мамаша гильотина...
Мы давно об этом догадываемся, но подтверждение наших предположений угнетает нас еще больше.
— Значит, поставили все-таки?
— Да, поставили. И наши собратья ее видят!
Мы одновременно представили себе две деревянных руки, воздетые к небу в уже редких гаснущих звездах.
— Плохи наши дела, верно?
— Хуже некуда...
— Если ее уже соорудили, они не замедлят появиться, да?
— Да...
— Интересно, что они сейчас делают?
Феррари вздыхает.
— Поди узнай... Оформляют бумаги... Или судейские запаздывают, я же говорил тебе... Бедные дядечки, их вытащили из теплых постелей поглазеть на нас... Представляю, как недовольны их жены!..
Я не отвечаю, жду... Но звуки, которые доносятся до меня, либо знакомы мне, либо непонятны...
— Первыми войдут охранники? — спрашиваю я, возвращаясь к своему ужасному видению...
— Пес их знает!
— Они будут разуваться?
— Ты с ума сошел! Зачем?
— Я видел в кино.
— Режиссер выжимал слезу у публики... А в жизни все проще! — Он передергивает плечами. — Да и зачем вся эта ерунда? Мужчины умеют умирать...
— К сожалению, они не очень умеют жить...
— Ты уже говорил!
Он встает и подсаживается ко мне, настолько близко, насколько позволяет цепь.
— Ты недавно спрашивал, не сожалею ли я о прожитой жизни... А ты, парень? Сам-то о ней сожалеешь?
— Я сожалею не о том, что теряю ее, а о том, что прошла она у меня именно так...
Это был самый долгий день во всей этой истории. Я все время задавался вопросом, уступит ли Глория или будет продолжать упорствовать. Вечером мы поехали в театр, поскольку получили приглашение на генеральную репетицию, и не было никаких оснований отказываться от него. Пьеса оказалась хорошей и поставлена неплохо, хотя, на мой взгляд, и грешила некоторым многословием. Но я получил определенное удовольствие. Глория же не обращала никакого внимания на то, что происходило на сцене. Она была погружена в свои мысли... Она бросала взгляды вокруг себя и во время антракта; когда раздался звонок, возвещавший о начале третьего акта, я заметил Нормана. Он торчал у стойки бара. Костюм цвета морской волны, белая рубашка и голубая бабочка. Воистину, красавец. Я перехватил его взгляд, направленный на меня, и понял, насколько этот парень меня ненавидит. Ненавидит просто потому, что я муж своей жены. Я напустил на себя вид равнодушный и рассеянный, стараясь не смотреть в его сторону. Затем я увидел его на выходе. Он пожирал Глорию глазами... Неужели они настолько влюблены друг в друга, что договаривались о подобных свиданиях, во время которых не могли обменяться даже словом, и лишь пылкие взгляды свидетельствовали об их чувствах? Да, они любили друг друга, и любовь их была для меня словно удавка на шее!
На обратном пути мы не проронили ни слова и никуда не поехали ужинать, хотя обычно заворачивали в какой-нибудь ресторанчик. Страшное горе переполняло меня, и хотелось плакать...
Назавтра, в урочный час, я появился в почтовом отделении на улице Дюфур. Служащая подмигнула мне. Должно быть, я вызвал у нее симпатию, и постепенно между нами устанавливалась то ли дружба, то ли сообщничество. Она достала из своего ящика странный пакет. Он был красного цвета с белым квадратом посередине, видимо, для адреса. Наверняка, какое-то нововведение, завезенное к нам из США. Взяв его в руки и убедившись, что он плоский, я понял, что, кроме письма, в нем ничего нет. Я вышел, держа конверт в руках. Признаться, дурной вкус Глории меня удивил. Вскрыв конверт, я нашел в нем листок бумаги с единственной строчкой: