Гильотина...
Существуют люди, не созданные для подобной смерти... Например, я. Останавливаюсь на этой мысли, полной высокомерия. Если задержаться на ней, становится понятно, что она пуста. Я сижу в камере, предназначенной для смертников. Нахожусь в компании с человеком, как и я, приговоренным к смерти... И что? Не означает ли это, что судьбы наши одинаковы? В эту минуту, когда в тюремном дворе строят приспособление, на котором лишат жизни одного из нас, могу ли я впасть еще в один грех, грех гордыни? Шкура моя стоит не дороже шкуры Феррари!
Разными дорогами попали мы в этот тупик, в эту страшную камеру... Я смотрю на серые стены, которые бледный рассвет делает еще ужасней, и говорю себе, что они навсегда замараны людьми, проходившими через эту камеру. Ничто не сможет очистить их. Эти стены больны, из них сочится людское горе, и вид их напоминает лицо прокаженного... Я лечу в пространство, высоко, очень высоко, туда, где радостно и чисто, где воздух невероятно легок и свет бесконечно чист. И с этих высот я смотрю на тюрьму... Мне хочется вырвать ее с корнем, прочь с этого места, и вместо каменных стен посадить здесь цветы.
Феррари больше не плачет. Тыльной стороной ладони он вытирает слезы. Когда он двигается, кандалы его грустно звенят. Его мутный взор задерживается на мне.
— О чем ты думаешь? — обеспокоенно спрашивает он. Поскольку я не отвечаю, он добавляет: — Можно подумать, что ты весь в мечтаниях...
— Я и так мечтаю...
Он вздыхает:
— Везет тебе... А я словно с ума свихнулся... Вспомнил детство, тогда все еще было возможно...
Сомневаюсь, что воспоминания детства вызвали у него слезы. Хотя бывает и так, именно эти воспоминания действуют на мужчин сильнее всего. Феррари продолжает:
— Вообще-то я слышал разговоры о гильотине, и они всегда вызывали у меня страх, страх от простой мысли, что эта штука существует, ты понимаешь?
— Да, понимаю...
— Так вот, мне сейчас страшно от сознания того, каким образом я умру. Сама мысль страшнее, чем реальность...
Смотри-ка, занятные мысли возникают порой в голове этого гангстера! Помолчав немного, он говорит:
— Тебе не кажется, что страх, который жил во мне раньше — от предчувствия?
— Не знаю...
— Ты как думаешь, можно предчувствовать событие задолго до того, как оно произойдет?
Вопрос его заставил меня задуматься...
Действительно, существует ли предчувствие? Решительно, нет! Я, во всяком случае, никогда не думал, что все окончится именно так...
В этот день, в полдень, у меня было свидание с дуэтом Мемэ — Альфонс. Я заметил, что их восхищение моей персоной еще более возросло.
— А здорово у вас котелок варит, — заявил мне Альфонс тоном, каким обычно сообщают человеку важную новость.
— Почему?
— Все получилось именно так, как вы предвидели. Ваша дамочка клюнула на наживку запросто!
Мемэ изложил все более обстоятельно, поскольку был не таким эмоциональным.
— Я ей растолковал, что мы проторчали весь день на почте, но никого не засекли. Затем спросил, не говорила ли она о нашем сотрудничестве со своим дружком. Она побледнела и спросила, какое отношение это имеет к нашему делу. Я долго изображал из себя парня, у которого на уме дурные мысли и он не осмеливается высказать их вслух... Она стала настаивать, и тогда я сказал, что все это дело о шантаже кажется мне слишком подозрительным и что у меня есть кое-какие сведения об этом самом парне по фамилии Норман. Что он постоянно в поисках — вначале бабок, а затем порошка, на который он эти бабки и тратит. Я увидел, что это поколебало ее решительность и уверенность. Она прошептала, что, мол, это невозможно. Ясное дело, я продолжал свои басни... Подсказал ей, что она легко может проверить эти подозрения и отмести их. Для этого она должна проделать маленький эксперимент. Сообщить тому, кто ее шантажирует, что она в состоянии уплатить ему лишь часть суммы, а мы должны проследить за парнем. Еще добавил, что она может переписать номера купюр и послать деньги. Но ничего не рассказывать своему хахалю... А потом она должна проследить за купюрами, которые он будет использовать. Пусть проверит, не те ли это денежки... И если все подтвердится, то можно доказать как дважды два, что письма эти писал именно он, и никто другой.
Я готов был расцеловать его. Он прекрасно сыграл свою роль, и я не сожалел о потраченных деньгах. Больше того, я заплатил еще. Я расстался с ними после крепких мужских рукопожатий.
Вечером, когда я вернулся домой, Глории не было. Служанка сообщила мне: мадам уехала сразу после полудня, сказав, что она только туда и сразу обратно, но не сказала, куда именно. Я стал ждать, почитывая вечерние газеты.
Пробило восемь, а ее все еще не было, и меня охватило беспокойство. В голове возникали разные предположения. Мне казалось, что жена моя просто сбежала со своим любовником после того, как обнаружила мою игру. Или же, наоборот, Морэ удалось сунуть в карман Нормана деньги, Глория их обнаружила и, убитая горем, разогнавшись до ста двадцати километров в час, на полном ходу врезалась в платан или свалилась с моста... Я отложил газету и решил выйти из дому и подождать ее на улице... Когда я дошел до конца усадьбы, приехала, наконец, Глория. Лицо её напоминало застывшую восковую маску. Она казалась сильно похудевшей. Волосы ее растрепались, а элегантный жакет не был застегнут. Она оставила машину у обочины и прошла мимо, даже не удостоив меня взглядом.
— Ты откуда? — спросил я грубо.
Она остановилась. Мне показалось, что она походит на внезапно разбуженного лунатика. Ее глаза блуждали. Внезапный гнев охватил меня. Боже мой, что с ней произошло! Я был одновременно счастлив от мысли, что мой хитроумный план удался, и переполнен ревностью, поскольку видел, что только что сделанное ею открытие подкосило ее больше, нежели меня — ее неверность. Я побежал за ней по аллее, окаймленной розовыми кустами, схватил за руку.
— Глория! Ты должна мне ответить! Где ты была?
Она вырвала руку.
— Умоляю тебя, — пробормотала она, — умоляю, оставь меня!
В ее голосе было столько надрыва, что я не настаивал. Она вошла в дом и сразу поднялась на второй этаж. Я услышал, как хлопнула дверь нашей спальни, и в замке заскрипел ключ. В нерешительности я замер, посреди гостиной. Обалдевшая служанка смотрела на меня, и во взгляде ее застыл вопрос. Тогда я тоже стал подниматься по лестнице.
Подойдя к двери, я постучал и попросил Глорию открыть мне. Я старался придать голосу спокойствие. Глория не ответила. Я постучал сильнее... Теперь я услышал, что она находилась в ванной комнате, щелкнула задвижка нашей аптечки. Стало понятно, что она задумала. Я отступил на два шага и с разбегу высадил дверь плечом... Это произошло как раз в тот момент, когда Глория выливала содержимое флакона со снотворным в стаканчик для чистки зубов. Я выхватил флакон у нее из рук.
— Грязная потаскуха! — заорал я. — Ты надеешься так просто покинуть меня, да? Ну-ка, скажи!
Должно быть, мое лицо было настолько искажено ненавистью, страхом, а возможно, и любовью, что она замерла... Она никогда не видела меня таким, даже не подозревала, что у меня может быть такое лицо. Я схватил ее за плечи.
— Глория, скажи, что происходит?
— Ты хочешь это знать?
— Я требую!
Она слегка напряглась, чтобы легче было сделать страшное признание, которое, словно нож гильотины, могло разрубить пополам нашу любовь.
— Я изменила тебе, Шарль!
Очень часто с того памятного вечера я задавался вопросом, каким будет мое поведение в тот день, когда она решится бросить мне в лицо всю правду. И вот — свершилось, и ничего не пришлось изобретать. Все произошло именно так, будто я только сейчас узнал обо всем! Да, я испытал головокружение, приступ ярости, отчаяние... Взгляд мой упал на стакан, на дне которого плескалась коричневая жидкость. Я взял его в руки... Я готов был выпить эту жидкость. Но тут у Глории вырвалось: