В тот же вечер мы с бароном ударили по рукам, а через несколько дней я уже значился зарегистрированным «частным консультантом по инженерно-техническим вопросам». Впервые в жизни мне пригодился диплом Дарси!
Вскоре последовали первые приглашения. Субсидии, по-видимому выделялись почти исключительно тем предпринимателям, которые соглашались заключать контракты со мной или с кем-либо еще из «доверенных лиц» барона, — наверняка я был не единственным «его человеком». Моя роль заключалась в том, чтобы явиться на «субсидированное предприятие» и провести несколько идиотских бесед с группами тамошних инженеров (благо, говорить я всегда умел). На всех этих семинарах инженеры, само собой, сидели с сосредоточенными лицами, словно бараны на водопое, а деньги, выделенные правительством на их «обучение», делились между их боссом, бароном и мною.
Забавно, что одним из первых предприятий, на которое я заявился с этой миссией, оказался «Корабел». Мои бывшие коллеги и подчиненные, прекрасно осведомленные о моей полнейшей технической безграмотности, тем не менее внимали мне, вносили поправки и ценные предложения, всячески выказывали свою гордость тем обстоятельством, что именно их класс — класс технической интеллигенции — признан правительством особенно важным и нуждающимся в дальнейшем развитии.
Лиса (разумеется, она не была в курсе всех нюансов) к моей новой деятельности отнеслась прохладно, хотя и поприветствовала сам факт, что я, вообще, чем-то занялся.
Зато отец мой был на десятом небе от счастья. Наверняка он понимал всю суть моей консультантской практики, но похоже не видел в этом ничего предосудительного. Мой отец всегда считал себя, а также своих друзей и близких родственников, принадлежащими к избранному кругу общества, для которого махинации типа Аштонской программы являются само собой разумеющейся частью экономической политики, и бенефиции от этих махинаций он рассматривал как соответствующую своим заслугам благодарность общества. Он и последовавший через пару лет арест барона Крейля расценил лишь как результат некоторого смещения акцентов во внутренней политике нашей страны. Собственно говоря, так оно и было.
Я вообще сомневаюсь, что в нашей стране можно морально осуждать людей за экономические преступления. Когда общество коррумпировано насквозь, в нем просто невозможно достичь сколько-нибудь заметного жизненного успеха, оставшись при этом чистым. Причем наиболее крупным преступником у нас является государство, а самым мелким — пекарь, продающий свой хлеб с несоответствующим стандартам составом.
Все это я понимал и тогда, хотя не могу сказать, что сии соображения позволяли мне хладнокровно исполнять свою миссию. Напротив, я не находил душевного покоя, постоянно ощущал в себе внутреннюю борьбу и всерьез опасался, что все это закончится для меня трагически. Я почти завидовал рядовым инженерам, которые внимали мне на семинарах с показным рвением, но не забывали при этом посматривать на часы, и в положенное время расходились по домам, чтобы провалиться в кресле со стаканом пива и посмотреть хоккей. Я даже находил несправедливым, что одни люди могут спокойно существовать, не будучи обремененными тяжкими амбициями, а другие, подобно мне, родились и вращаются в кругу «новой» аристократии, и положение обязывает их «держаться как подобает».
Моя озабоченность, помимо прочего, проявлялась и в том, что я чаще пил в те дни и реже навещал дядю Ро. Старик несомненно заметил, что со мной творится неладное; однажды вечером мы по обыкновению сидели друг против друга в глубоких креслах, и после того как в очередной раз отзвучала «Ave Maria», он вдруг приоткрыл глаза и поинтересовался, все ли у меня благополучно. Я осведомился, почему он спрашивает; но он ничего не ответил, лишь дал мне знак поставить новую вещь.
Конечно, «аштонская афера» была далеко не самой крупной махинацией барона Крейля. Она даже не всплыла на суде над бароном и, вообще, до сих пор не получила огласки. Если даже настоящие мои записки когда-нибудь увидят свет, за давностью лет это уже не сможет повредить барону, кстати недавно вышедшему на свободу. Что же до его репутации, так она и без того подмочена.
Если вся эта история не обернулась для меня крупными неприятностями, то обязан я этим исключительно благородству барона Крейля, вовремя меня предупредившего. Впрочем, весьма вероятно, что бароном руководили при этом лишь соображения личной безопасности. Так или иначе барон помнится мне человеком порядочным.
Возможно имели место какие-то события, послужившие барону предупреждением, а может он просто почувствовал опасность и вследствие этого вывел меня из игры. Замечу, что и после моего выхода Аштонская программа еще некоторое время функционировала, но вероятно относительно чисто, если вообще можно считать «чистой» программу, согласно которой правительство выделяет огромные средства на фиктивные формы образования, в то время как тысячи детей в стране влачат полуголодное существование.
Повторяю: все кончилось для меня благополучно. Как-то субботним вечером, приблизительно за полгода до ареста барона, мы вдвоем допоздна засиделись за картами в баре Оффенгейма. Я хорошо помню те дни: мы все были потрясены известием о тяжелом венерическом заболевании, проявившимся у Кохановера. Мы всесторонне обсудили эту грустную новость: барон всегда сопереживал друзьям, причем молодым, почему-то, в особенности. Вообще, он был очень противоречивым человеком: дружил вот с Кохановером, о котором мой папаша и слышать никогда не хотел. В тот вечер барон был печален и, пожалуй, немного рассеян. Я объяснял это неприятностями Кохановера, но оказалось, что тому имелись и другие причины. Было уже далеко за полночь, когда после очередной сдачи, прежде чем открыть свои карты, барон вдруг изрек:
— Пора тебе сворачивать свою консультантскую практику, мой мальчик.
— Разве я плохо болтаю? — спросил я с деланной небрежностью; на самом деле я был удивлен и встревожен.
— Напротив, — все так же печально отвечал барон, — болтаешь ты так хорошо, что я посоветовал бы тебе сделаться сочинителем. Только не хочу, чтобы тебе пришлось сочинять «Записки из мертвого дома».
К счастью, я последовал совету барона. Причем, даже в буквальном смысле, чего он, вероятно, не имел ввиду.
Глава четвертая. ДНЕВНИК БЕЛЛЕТРИСТА Р.
Беспутны дни, развратны ночи, А мы стареем между прочим; И дабы ревностный ценитель, Строк наших будущий хранитель Вернее в нашу сущность вник, — Недурно б нам вести дневник.
Из интервью, которое я (Публицист) взял у беллетриста Р. летом … года
В о п р о с. Ваша проза в высшей степени эстетична. Эстетика слова для вас самоцель?
О т в е т. Отнюдь. Эстетика слова — мое естество, мое второе «я». Я постоянно стремлюсь к эстетике даже наедине с собой, в своем бесконечном внутреннем монологе.
Приводимый здесь дневник также обнаружен мною в компьютере покойного. Год, к сожалению, не указан. Судя по некоторым деталям, дневник скорее всего относится к … году, но утверждать категорично не берусь. Записи сделаны за неделю. Создается впечатление, что беллетрист Р. начал однажды вести дневник, но через неделю в силу каких-то причин бросил это занятие. (Публицист)
Лиса на всю неделю уехала к родителям. Я встал рано; завтракал с пивом. После завтрака пытался писать; ничего не получается. Написал полстраницы и остался недоволен. Похоже, новелла застопорилась, а начало вроде было многообещающим.
Днем спал — не от усталости, а от вялости и безделья.
Обед начал с водки. Приятно выпить рюмку водки «для разминки», а затем пить пиво. Некоторые не любят — я очень люблю. После обеда продолжал пить пиво и играл с компьютером в шахматы. Проигрывал партию за партией, зато пиво шло хорошо.
Бездарно провожу время. А что еще делать? В городе дождь; по телевидению выступает Президент; Квачевского — удивительное рядом! — нет дома.