Тихонько проследовав из прихожей на кухню, я замечаю там только несколько лежащих в раковине тарелок и ряд выстроившихся на столе пузырьков с таблетками. В окно над раковиной пробивается свет уличного фонаря, и я вижу написанное на пузырьках имя, и название лекарств. Какое-то слабительное, оксиконтин, витамины и еще что-то, чего я не могу разобрать. Я бы решил, что он их спёр, чтобы потом продать, если бы на каждой склянке не было напечатано его имя. Довольно неожиданно, учитывая, что он всегда ненавидел врачей.
В тишине дома я бесшумно иду через столовую и направляюсь к расположенной напротив входной двери лестнице. Стараясь не наступить на скрипучую первую ступеньку, я осторожными шагами огибаю те места, где, как мне известно, дерево уже старое и слабое, пока не дохожу до конца лестницы.
Так или иначе, воздух здесь кажется более разреженным. Я смотрю в коридор на закрытую дверь спальни моего отца и чувствую, как колотится о ребра сердце. Сжимая рукоятку ножа, купленного мною в первый же вечер моего приезда, я перевожу взгляд на оружие, которым собираюсь убить своего отца. На прочное стальное лезвие с неровными зубцами.
Я мысленно возвращаюсь в ту ночь, когда он пришел домой с окровавленными руками. Мне тогда было тринадцать, я проснулся, услышав, как отец, пьяно спотыкаясь, моет в раковине руки. Я спросил его, что случилось. Подумал, что он ранен и истекает кровью. Но он мне ухмыльнулся и, снова развернувшись к раковине, произнес: «Мужчина должен делать всё для защиты своей семьи. Даже если для этого придется ее убить».
Я понятия не имел, что это значит. Толи он зарезал мою мать и солгал о том, как она умерла, толи — человека, который ее убил. Тогда он ничего не сказал, и с годами вообще мало говорил о своих приходах и уходах. В ту ночь я впервые увидел его таким, каким он был за пределами этого дома. Увидел то суровое наследство, которое он надеялся мне передать.
Приблизившись к его спальне, я останавливаюсь у двери, чтобы прислушаться. С обратной стороны до меня доносится непрерывный свистящий звук, словно сжатый воздух. После многочисленных посещений больничных отделений интенсивной терапии я тут же узнаю в этом характерном шуме аппарат искусственной вентиляции лёгких. Я поворачиваю ручку и открываю дверь в темную, тихую комнату.
Скудные лучи лунного света накрывают спящую фигуру моего отца светящимся одеялом, из его рта торчат трубки, подсоединенные к тому, что я правильно определил, как дыхательный аппарат. Нахмурившись, я подхожу к отцу и, крепко сжимая в пальцах нож, наблюдаю, как в такт со свистом респиратора поднимается и опускается его грудь.
Осунувшееся лицо и седые волосы выдают его возраст, добавляя еще десятки лет к тем, что я пропустил. Со стоящего рядом с кроватью штатива свисают пакеты с жидкостью, которая капает в длинную прозрачную трубку, исчезающую с другой стороны. Воздух пропитан зловонием смерти, которое бьет мне в нос стерильными запахами дезинфицирующих средств вкупе с мускусным запахом мочи и инфекции.
Я ничего об этом не знал. В нашу последнюю встречу, он был гораздо крупнее и сидел, потягивая бурбон и покуривая свою любимую сигару.
Если не считать движения его расширяющихся и сжимающихся лёгких, отец даже не шевелится под поднятым над ним ножом. И мне становится интересно, а поймет ли он, что умирает, когда лезвие перережет ему горло. Я кручу в руке металл и улавливаю дрожь, от которой вибрируют мышцы, а грудь холодеет от подступающей тошноты. На каждое движение дыхательного аппарата приходятся три мои вдоха, и я чувствую легкое головокружение от волнительного ожидания.
Что-то во всем этом кажется мне неправильным. Я зажмуриваюсь, отчаянно пытаясь вспомнить улыбку Изабеллы, но вижу лишь улыбку моего отца. В тот день, когда он сидел, закинув руку на спинку пассажирского сиденья своего Бонневиля, а я неуклюже вел машину вниз по улице, впервые сев за руль в четырнадцать лет.
— Вот так, сынок! Веди тачку так, будто ты её украл! — с гордостью усмехался он.
От подступивших к глазам слёз его фигура начинает расплываться и, стиснув зубы, чтобы заглушить гнев прошлого, я проглатываю эти воспоминания.
Сзади раздается щелчок, и я быстро разворачиваюсь с вытянутым вперед ножом.
В одном из углов окутанной тенями комнаты, темнота вдруг оживает. Сначала из нее появляется ствол пистолета, а затем фигура подается вперед, и передо мной предстает лицо, которое я точно где-то видел, но не могу понять, где.