— Хорошо, я постараюсь.
— Вот-вот, постарайся, Ерёмушка, а артель тебя уважит, обещаю.
Обещанию Ерёмка поверил. Жалко, что ли, большаку артельного?
Он побрёл в каморку. Архипыч шёл следом, бубня насчёт почёта, благ и хорошего отношения.
— Ведь я не как другие, не кричу, пальцем не трогаю, наоборот. И ко мне люди тоже с пониманием, для них ведь стараюсь, каждому дома лишний ломоть не помешает, ведь верно?
— Конечно, дядя Коля.
— Вот и ты принесёшь, мамка, небось, обрадуется, кормилец вырос.
— Обрадуется, дядя Коля.
Наконец они дошли до каморки.
— Видишь, как хорошо мы устроили местечко. И не дует ниоткуда.
— Очень хорошо, дядя Коля. Так я посижу.
— Посиди, Ерёмушка. Артель на тебя надеется, — и он прикрыл дощатую дверцу.
В каморке действительно не дуло. Пара прикопилось — туча, он валил и валил с куска Старой Жилы. Пахло грозою.
В углу лежал ворох дерюг. Ерёмка разложил парочку на новом месте, свернув в три слоя, сел, вышло удобно.
Большак ушёл, кашель его потерялся в далёком шуме ветродуя.
В голове зазвенел колокольчик, серебряный, чистый.
Начинается.
Пальцы будто иголочками протыкают, но не больно, щекотно. Пар, окружавший его, покраснел, стал малиновым, в клубах проступили лица, морды…
Первая ступенька. Мороки.
Одна из морд выступила вперёд, посмотрела внимательно на него. Шушунок. Он — морок общий, встречали его и в других местах, даже, говорят, старшие видели, хотя они мало чего видеть могут.
В глазах Шушунка блеснул огонёк, блеснул, и погас. Ушёл медведик.
За ним пропали и другие.
Туман рассеялся.
Он начал — видеть…
2
Ларионов перечитал шифрограмму в третий раз. Немыслимо. Обеспечить к очередной отправке партию русина в количестве одиннадцати фунтов сорока семи и трёх четвертей золотника. Особенно бесили идиотские «три четверти». Вот-де как точно мы спланировали, высоко сидим, далеко глядим, ни крошечки не упустим.
Две недели сроку — собрать эти фунты и золотники. Да где же их собрать? По всем сусекам скреби не скреби, а больше восьми фунтов не наскрести. Семь фунтов плановых, и один чрезвычайный, что берёгся на такой вот случай. Откуда же ещё взять три с лишком?
Он, конечно, соберёт рабочую думку. Станет требовать, грозить, объявит декаду ударного труда, пообещает за перевыполнение плана всякие блага. А какие — всякие? Лучших из лучших перевести в вольнопоселенцы? А что обещать вольным? Медали, ордена? Обещать можно и нужно, но только обещания в русин не всегда переходят. Такая вот диалектика.
Столица будет действовать как обычно. Жать и давить, давить и жать. Но тут даже не математика — арифметика. Аффинажный цех даёт двенадцать золотников русина в сутки. Второй цех никак не откроется, да и откроется, толку чуть: где для него взять руду? Решения о расширении добычи русина приняты на самом верху, указ подписан Императором, вот только месторождение о том не знает, новых жил не показывает. Можно и тысячу, и десять тысяч человек под землю послать — никакой уверенности, что обернётся отдачей, нет. И ведь пошлют, непременно пошлют, но раньше будущего лета не получится. До будущего лета дожить нужно. А фунты требуют сейчас. Сверхсрочно.
На жилу кричать бесполезно, да и уговаривать тоже не больно удаётся. Остаётся надеяться на чудо.
Чудо зовется гнездом. Скоплением русиновых самородков. Основатель рудника, Всеволод Николаев, разом добыв семь с половиной фунтов, получил прозвище «Всеволод — Большое Гнездо», монаршую благодарность и графский титул в придачу.
Елене очень хочется вернуться в Петербург графиней Ларионовой. А ему — просто вернуться в Петербург. Чья мечта смелее?
Ларионов обошёл показной стол, разглядывая макет рудника. Рудник с высоты птичьего полёта. Но редко летают здесь птицы. Очень редко. Сюда только за смертью птицам прилетать.
— Виктор Иванович, доктор Хизирин пришёл, — доложила Софочка. Он ей так и наказал: придёт — доложить сразу, не выдерживать Хизирина в приёмной ни минуты лишней. Нет их, лишних минут. Но сейчас пожалел: пусть бы подождал лекарь часок-другой, глядишь, и легче бы стало.
Да вряд ли. Не станет.
— Проси, — сказал он, усаживаясь за рабочий стол.
Хизирин, видно, робел. Лицо бледное, глаза бегают, пальцы сжаты в кулачки, чтобы не видели, как дрожат.