От 2 до 72 Книжка с картинками

А к последней фотографии наш поэт Женя Абельман сделал такую подпись:

Саргин у карты отвечает,
Уверен, что получит «пять».
Но жадно Шухеру внимает,
На всякий случай, так сказать.

На фото действительно Саргин, и действительно отвечает у карты. Все остальное – поэтические вольности; Шухер не там сидел. А Саргин-то, как видно на одном из снимков, у Вайсмана списывал!

С Женей Абельманом мы в восьмом классе сидели какое-то время за одной партой. Вот он у меня дома; узнаю по изысканному фону (одеяло) и полоске коврика за ним. За шахматами – с Женей Пласкеевым. Они оба стали потом кандидатами в мастера спорта и имели международный рейтинг. За качество снимков не взыщите.

Между прочим, именем его не слишком дальнего родственника, участника революции, названы Абельмановская Застава и мост через Яузу. А сам Женя во взрослой жизни стал известным литератором, поэтом и переводчиком Евгением Храмовым. Это не псевдоним – он взял фамилию жены. Почему фамилию Абельман стоило поменять на Храмова, объяснять советским людям, видимо, не надо. Между прочим, если мне не изменяет память, то Женя занялся изменением своей родной фамилии примерно в те же времена, когда Никита Сергеевич (Хрущев) обещал нашему поколению советских людей успеть пожить при коммунизме.

Детская память сохранила что-то из стихов, которыми Женя регулярно потчевал нас как в классе, так и во время организуемых им шахматных турниров у него дома в Кривоарбатском переулке.

В саду у дяди кардинала,
Пленяя грацией манер
Маркиза юная играла
В серсо. С виконтом Сен-Альмер «Женя, а что такое серсо?»

Когда ж, на солнце негодуя,
Темнеть стал звездный небосклон «Женя, «на солнце негодуя…» гениально!»
С маркизой там в игру другую
Сыграл блистательный виконт.

И были сладки их объятья
Пока маркизу не застал
За этим сладостным занятьем «Женя, «сладки… сладостны», что-то не то
Почтенный дядя-кардинал.

В ее глазах потухли блестки
И, поглядевши на серсо,
Она поправила прическу
И прошептала: «Вот и все».

Прошли года. И вот без счета
Под град свинца, за рядом ряд,
Ликуя, вышли санкюлоты
На исторический парад.

– Гвардейцы! Что ж вы не идете! –
И в этот час, слегка бледна,
В последний раз, на эшафоте,
С виконтом встретилась она.

И перед пастью гильотины
Достав мешок для головы,
Палач с галантностью старинной
Спросил ее: «Готовы ль Вы?»

В ее глазах потухли блестки
И, как тогда, в игре в серсо,
Она поправила прическу
И прошептала: «Вот и все». «Женька, ты гений!».

Побежали к другому школьному поэту на класс старше – Криворучке, похвастаться, какой гений в нашем классе. «Ваш Абельман – жалкий плагиатор. Это стихи Агнивцева. Могли бы и сами знать». Побежали назад бить Абельмана, но он объяснил нам, что для эстетического воспитания таких литературных неучей, как мы, все средства хороши. Ограничились устным порицанием.

Я эти стихи никогда не записывал. Фамилию «Агнивцев» услышал тогда в первый и последний раз. По сей день не знаю, кто это такой и существовал ли такой поэт вообще. Каким образом подобные эпизоды сохранились в моей дырявой памяти (да-да, дырявой, это не кокетство, а, к сожалению, медицинский факт) почти на 60 лет, я не понимаю.

А вот еще выскакивает из памяти что-то школьное и, скорее всего, Женькино:

В час, непригодный для аббатства,
Когда царит в природе… рай,
То есть, когда красавец май
Вершит над нами святотатство,
Когда душа желает благ,
А сердце просится в бар…жоми,
Да что курорты, в каждом доме
Семейный рушится очаг.

Далее следовало полное неприличие по тем пуританским временам.

Или, придя утром в класс (восьмой), провозглашает:

Все избито, испето, исплясано.
Будни сыплются, как горох.
Жизнь уселася распоясана
Голой задницей на порог.

Или:

Плевком в лицо щеголям и снобам
Испаскудившим в дым планету эту,
Я славлю разумнейшего из микробов –
бледную спирохету.