Тут Степан Степанович вспоминает о своей роли и громко командует:
— Зольдатен! Дас ист вставайт!
Лесной пытается встать на четвереньки, а я шепчу:
— Степан Степанович, не трогайте меня, я убит.
Но неумолимая сволочь Шнитке поворачивается к залу и, указывая на меня пальцем, патетически произносит:
— Этот зольдат не убит, дас ист ранен!
Спас меня только верный друг актера — занавес.
Женя Крыжановский
Хотя родня наша была разбросана по многим крупным городам Союза, чаще всего в гости ездили мы в Тулу. Причина банальная — она была ближе всех к Козельску. Я любил бывать в Туле, по сравнению с Козельском она казалась мне огромным мегаполисом и крупным культурным центром Европы. На зимние каникулы 1970 года я поехал в Тулу один, так как смог убедить родителей, что стал уже достаточно взрослым и самостоятельным, и поселился, как обычно, у своей двоюродной сестры. А она, кстати, была довольно уважаемым в городе человеком, потому что работала начальником отдела на телефонной станции. Телефон, как известно, с 1812 года и по сей день — один из главных дефицитов нашей жизни. Все причастные к его установке, особенно в те времена, были почти номенклатурой и пользовались нескрываемой любовью окружающих. Поэтому неудивительно, что у сестры дома всегда было полно пригласительных билетов и контрамарок на всевозможные культурно-зрелищные мероприятия. Благодаря этому в один из приездов я впервые смог увидеть на сцене живых иностранцев, попав на выступление венгерской рок-группы «Локомотив». Если учесть еще, что рок в ту пору был чуть ли не запрещенным видом искусства, то можно представить, с какой гордостью и чувством превосходства рассказывал я обо всем потом своим козельским друзьям.
Но зимой 1970 года в Туле никто из иностранных знаменитостей не гастролировал, поэтому я от нечего делать пошел в тульский городской театр, хотя театр, если честно, не любил и даже испытывал к нему легкое отвращение. Во-первых, потому что никогда в нем не был, так как мы жили всегда в маленьких нетеатральных военных городках, во-вторых, спектакли о современности, которые показывали по телевизору, мне казались скучными и занудными, в них конфликт почти всегда сводился к борьбе «хорошего с еще более лучшим». Классику же, в силу возраста, я в то время еще просто не воспринимал.
Тульский театр им. Горького ничем особенным от других провинциальных театров не отличался, разве что здание было поновее, все из стекла и железобетона, да оборудование удалось достать по предпоследнему слову техники. Репертуар обычно застойный: два-три классических спектакля, куча «современных» производственных пьес и несколько сказок для детей. Среди артистов «звезды» не числились, зато главный режиссер Илья Paxлин был достаточно опытен и крепок.
В тот «роковой» день давали «Горячее сердце» А. Н. Островского, автора, произведения которого «проходят» в школе, поэтому стойкая нелюбовь к нему была привита большинству учеников, в том числе и мне. Ничего хорошего увидеть я в тот вечер не ожидал.
И вот открылся занавес. На сцене стояла декорация, изображавшая московский купеческий двор. Какое-то крыльцо, забор и… лужа! Я запомнил ее на всю жизнь. Художник-«новатор», фамилию его я уже не припомню сейчас, раздвинув рамки застойного творчества, применил оригинальное сценическое решение. Он сделал на сцене углубление, поставил туда оцинкованное корыто, наполненное водой, прикрыл его края зеленой тряпкой, изображавшей траву, и получил лужу, ставшую важнейшим действующим элементом спектакля. Все исполнители хоть раз, да вступали в нее, намекая этим, видимо, на грязь и порочность царского общества. А главный герой, купец, жуткий пьяница и дебошир, так вообще постоянно лупил по луже сапогами, нещадно обрызгивая зрителей первого «блатного» ряда, чем вызывал взрывы хохота и одобрительные аплодисменты тех, кто занимал последние ряды, то есть мог обычно только завидовать «блатным» и издали ненавидеть их.
Но сидел в первом ряду и «блатной» девятиклассник Женя Крыжановский с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами, впервые попавший в театр и впервые испытавший восторг, столкнувшись с «большим» искусством. То ли в луже он увидел не только грязь, то ли Островского артисты трактовали не так, как его учительница литературы, то ли игра их попала в унисон с колебаниями его наивной юношеской души, но он не вставал с места даже во время антрактов, боясь что-нибудь пропустить. У Станиславского, по-моему, есть фраза о том, что если после спектакля хоть у одного зрителя что-то шевельнется в душе и он изменится хоть на чуть-чуть в лучшую сторону, значит, люди, создававшие этот спектакль, не зря работали несколько месяцев и цели своей достигли. Ничего не скажу про других, но в тот вечер у одного зрителя (вы догадываетесь, у кого) произошло изменение не на «чуть-чуть», а достаточно существеннее. Он вышел из зала совсем другим человеком, за три часа «действа» буквально переродившись, воспринимая теперь окружающий мир совершенно по-другому, как будто у него (этого зрителя) добавилось органов чувств. Уходя из театра, я уже точно знал, кем хочу стать. Впечатление, которое произвел на меня спектакль, трудно передать словами. Ошалевший от увиденного, я решил пойти домой пешком, чтобы по дороге еще раз все прокрутить в памяти и лучше переварить. Актеры, видимо, уже давно разъехались по домам и занимались совсем другими, более прозаическими делами, а я все еще не мог прийти в себя.