Для укрепления обсервационной линии ввиду постоянной ее угрозы союзникам требовались люди, имущество и время. Отвлечение первого, второго и третьего от! главных осадных работ перед Севастополем само собой затягивало их, а приближающиеся перспективы зимовки на открытой местности не радовали. Надвигающиеся холода делали ее серьезным испытанием. Тут уж ни о каком штурме и речи не могло быть.
Меншиков же как человек природно коварный всегда считал, что «месть — это такое блюдо, которое нужно подавать холодным». В случае его успеха союзников ждала месть за легко взятую ими Евпаторию в виде отобранной у них Балаклавы.
Эту операцию отодвигали на зиму, чтобы «продукт» был по-настоящему холодным… Меншиков увидел в действиях против союзников со стороны их циркумвалационной линии перспективу «…положить основание дальнейшим наступательным действиям в обширном размере».{177} Это наступление должно было положить начало шелому циклу ударов по неприятелю, которые могли отбить у последнего всякое же-liHiie штурмовать крепость и вместо укрепления передовых позиций обустраивать:;11ьные тыловые. Это намерение косвенно подтверждал Стеценко, который уже после 13 (25) октября утверждал, что дело у Кадыкиоя не только «…блестящая атака и: владение редутами», но и «…связывалось с общим планом большой инкерманской вылазки, для коей это дело служило необходимым подготовлением, а редуты — опорным пунктом».{178}
Что касается взятия Балаклавы, то об этом ничего нет ни у Тотлебена, ни у Панагза. ни в рапортах Меншикова и Липранди. Последний четко указывает, что единственным желанием князя было, как он сам ему сказал: «…сделать что-нибудь для отвлечения неприятеля от Севастополя».{179}
Даже Тарле ни словом не обмолвился о чем-то похожем на такой приказ, упомянув лишь на фоне якобы полного пессимизма главнокомандующего, что тот «…решил напасть на турок, охранявших подступы к Балаклаве, на английский лагерь у Балаклавы».{180} Малочисленность сил, имевшихся в распоряжении русских, не могла возбудить мысли об атаке самой базы. Это понимали все — от генерала Липранди до прусского врача на русской службе Фердинанда Пфлюга.{181}
Главнокомандующий был трезвомыслящим человеком и понимал, что наступление силами одной пехотной дивизии, пусть и с сильной кавалерией, против главной неприятельской базы — не более чем безумие. Но Меншиков чувствовал уязвимость коммуникаций, по которым шло снабжение передовых линий союзников из Балаклавы: «Два города соединяли 3 мили сельского тракта, который соединялся с Вотюнцовской дорогой, которая вела на юго-восток от Севастополя. Она пересекала военные лагеря, затем спускалась через равнину Балаклавы к реке Черной и через 2 мили после моста через реку вела к поселку Чоргун».{182}
Подобное расположение дороги делало ее одновременно артерией снабжения передовых линий, а пересечение с Балаклавской еще и рокадным путем, предназначенным для быстрой переброски войск вдоль циркумвалационной линии. Это было ее сильное и, одновременно, слабое место. И этим надеялся воспользоваться русский главнокомандующий, перекрыв ее в самом уязвимом месте: «Дорога шла через равнину Балаклавы справа налево на узком клочке земли, который военные назвали Верхним проходом. Расположенный чуть выше в районе Федюхиных высот ровный участок земли получил название Северной долины, а полоска земли на ближайшем склоне была названа Южной долиной».{183}
Удержать коммуникацию для союзников жизненно важно. Потерять ее «…означало утратить единственную нормальную дорогу, ведущую к лагерю союзных войск, осаждавших город».{184}
То, что до сих пор не могут понять некоторые исследователи, было абсолютно ясно чуть ли не каждому английскому рядовому, по колено в грязи и на минимальном рационе вкалывавшему на осадных работах и с ужасом ожидавшем, что со дня на день русские решатся уполовинить и этот скромный рацион, перекрыв единственную удобную дорогу от базы к передовым траншеям. Одним из таких нижних чинов был королевский фузилер Гоуинг: «…по пробуждении мы обнаружили, ч враг пытается перерезать наши сообщения с Балаклавой, что и стало причиной сражения».{185}