Нападая на военное руководство, он одновременно оправдывал неудачи, утверждая, что солдат со многим может смириться: с низким жалованьем, запущенными казармами, опасностью, возможностью ранения и даже смерти. Но в чем он все-таки убедил британское общество — ни от одной армии нельзя требовать идти в бой, если она недостаточно подготовлена, не снабжена всеми необходимыми «инструментами» для выполнения «работы» и если правительство не готово выделять на все это деньги.
25 октября журналист ни на шаг не отходил от Раглана и свиты его штаба, понимая, что наступил его «звездный час» — на раскинувшейся перед ним равнине генералы и люди в солдатском строю вершили историю. Нужно было лишь добавить красок в детали.
Что из этого получилось — мы сейчас узнаем.
Подготовка к сражению: союзники
Уныние — не значит паралич. Мы уже говорили, что усиление русских войск в Крыму не осталось незамеченным союзным командованием. Фей, адъютант Боске, вспоминал после войны о постоянном ощущении опасности, усиливавшемся от понимания, что Русская армия, до этого времени находившаяся где-то в складках местности за Бельбеком, вдруг стала все увеличивающейся реальностью.{220}
И чем ближе к решающему дню, тем более пугающей становилась информация.{221} О грядущей битве заговорили все. 9 (21) октября Педжет уверенно заявляет сослуживцам, что в ближайшие дни нужно ждать атаки русских.{222} Что это рано или поздно произойдет, понимал узнавший и понявший противника командир зуавского полка полковник Клер, чувствуя близость «мощной отвлекающей атаки на балаклавские линии».{223}
11 (23) октября Раглан, основываясь на донесениях перебежчиков,{224} докладывал в Лондон, что ожидает нападения русских на Балаклаву и ее судьба зависит лишь от стойкости и храбрости турок.{225}
Страх от ощущения неизбежности русской атаки в этом направлении основывался не на пустых домыслах. Воспоминания английских участников кампании свидетельствуют, что Раглан еще до получения им информации о прибытии под Севастополь полнокровной 12-й пехотной дивизии русских предполагал, что именно ее Ментиков использует для прорыва к Балаклаве, которая становилась «ахиллесовой пятой англичан.{226} Английский главнокомандующий укрепился во мнении, что имеющихся в его распоряжении сил явно недостаточно для одновременного прикрытия базы ведения осадных работ и защиты флангов.{227}
Ни одно из сражений Крымской войны не удавалось совершить с полным сохранением тайны. И в этот раз русским не удалось скрытно провести приготовления к наступлению. Французы, всегда исповедовавшие принцип, известный со времен Фридриха II, что «войско может быть разбитым, но никогда не должно быть застигнутым врасплох»,{228} еще за неделю до событий поняли, что со дня на день что-то произойдет, а за сутки были в этом совершенно уверены. Возросшая активность казачьих и гусарских патрулей в направлении Балаклавы выдавала подготовку к нападению.{229} Об этом же докладывали офицеры, выезжавшие на рекогносцировки.{230}
Не обошлось и без предательства, традиционно замешанного на национальных проблемах Российской империи. 22 октября с бастиона на Малаховом кургане к французам перебежал матрос-поляк, сообщивший о значительном усилении гарнизона крепости новыми войсками числом до 10 тыс. чел.{231} Хотя цифры оказались явно завышенными, да и в готовности доказать свою верность и преданность неприятелю, матрос наплел еще массу несуразицы, сомневаться в том, что готовится что-то серьезное, не приходилось. О том же свидетельствовала информация, данная другими словоохотливыми дезертирами.{232} Последние даже указали, откуда прибыли войска и их свежесть.{233}
Когда подобные случаи перехода к врагу стали явлением обычным, в Севастополе, особенно среди нижних чинов, развернулась настоящая «антипольская истерия»: «…странно подумать, что у нас и среди нас живут, а быть может, и служат такие злодеи-изменники. О, поляки, поляки! Не мудрено после этого, что солдаты наши в Севастополе осторожны донельзя и часто по одному подозрению задерживают своих офицеров, им не знакомых».{234}