Бахвальства о набитой русскому медведю морде прекратились. Вспоминали их разве что с плохо скрытым стыдом. Зато в союзном лагере часто стала звучать фамилия Тотлебена с упоминанием его не иначе как гения фортификации.{54}
Обострились проблемы, ранее на фоне потока победных реляций бывшие не столь заметными. Англичане обвиняли в проблемах французов, те, в свою очередь, в долгу не оставались. В первую очередь это касалось взаимного доверия. Раглан, и без того недолюбливавший союзников, понимавший их вину в неудаче бомбардирования, отныне испытывал постоянное чувство беспокойства по поводу их надежности.{55}
В свою очередь, французы, помнившие, как застряли англичане на Альме, не столь откровенно, но платили «братьям по оружию» той же монетой: «…союзники со вчерашнего дня, а враги вечные», — говорили офицеры.{56}
Сардинский лейтенант Говоне, околачивавшийся при союзном штабе и уже скоро от скуки сходивший в атаку вместе с несчастной Легкой бригадой, писал о взаимоотношениях в лагерях контингентов:
«Никакого сотрудничества и единства не существует ни между посланниками, ни между руководителями… Главное преимущество английской армии — стойкость, но она сама признает, что значительно хуже французской в военном искусстве. Наоборот, французы поражают англичан своим запалом, и хотя они не отличаются пассивной стойкостью, однако компенсируют ее удивительным умением…».{57}
Французы лишний раз убедились, что англичане, будучи в бою стойкими и надежными бойцами, вне боя превращались в совершенно беспомощных людей, которые с трудом могли обустроить свой быт. Камил Руссе приводит как пример удивление французов, что английские солдаты, получая мясную порцию большую, чем французские, умудрялись голодать. Привыкшие к сносным условиям службы в колониях, британские пехотинцы оказались совершенно неготовыми к условиям большой войны.{58}
Виной тому был отмечаемый многими природный индивидуализм англичан. В отличие от них французы все делали сообща, строго распределяя роли и точно следуя своим обязанностям не только в сражении, но и в условиях лагерной жизни.{59}
Англичане не могли не заметить, насколько снисходительно стали относиться к ним французы после победной Альмы и последовавших за ней неудач. Британский штаб был в возмущении, когда узнал, что в первых докладах императору французское командование просто игнорировало роль английских генералов в сражении.{60}
Конфронтация с межнационального спустилась на внутриармейский уровень. Хибберт пишет, что «…атмосфера всеобщей неопределенности и страха сделала людей раздражительными. Настроение менялось мгновенно. Рушилась дружба. Вражда перерастала в настоящую вендетту. Неприязнь превращалась в ненависть. Солдаты во всем обвиняли офицеров, те, в свою очередь, генералов. А генералы во всем винили друг друга».{61}
Одни лишь турецкие солдаты спокойно взирали на обострившиеся распри своих «спасителей», предпочитая довольствоваться ролью сторонних наблюдателей. Могло показаться, что по сути разгоревшаяся из-за них война их как раз меньше других участников занимает. Турки сами не предполагали, что вскоре случившееся сделает османских солдат героями битвы за Севастополь.
Не лучшим образом сказывалась усталость. Осадные работы требовали огромного напряжения сил и почти полного привлечения для их выполнения личного состава.
Только в 1855 г. союзники поняли, что эта война оказалась совсем не такой, к каким они привыкли и на какую рассчитывали. Генерал Пелисье писал Императору Наполеону III: «…Это не такого рода война, где битва сменяется битвой… Тут нужно терпеливое железное мужество, которое без веры, без надежд ежеминутно видит смерть, просто в глазах, день за днем, месяц за месяцем, в постоянном труде и невзгодах. Тут нужно не запальное геройство, которого едва хватает на двухчасовую битву в открытом поле, а сконцентрированное постоянное геройство, которое не знает ни отдыха, ни усталости».{62} Английские солдаты с трудом выдерживали тяготы круглосуточного изматывающего труда. Рассел признавал: «…Как работники наши солдаты не равняются французам и далеко уступают русским. Наши инженеры сетовали, что хорошо работают только гвардейцы и некоторые части Стрелковой бригады, а ирландские и шотландские полки не умеют держать в руках шанцевый инструмент. Но работы, необходимые при строительстве апрошей и укреплений, под силу лишь бывшим крестьянам, привыкшим к лопате и кирке. Пастухи, подручные рыболовов и охотников, танцовщики с саблями, егеря, охотники на красного зверя, косари, подносчики кирпичей, мастеровые и разнорабочие, как бы сильны, проворны и ревностны они ни были и из какой бы местности ни происходили, не могут управляться с инструментами, которые дают им саперы и минеры. Весьма желательно было бы учить обращению с шанцем части, которые могут быть задействованы на земляных работах. Не старина ли Тюренн сказал, что «лопата выиграла больше битв, чем мушкет»? Мы воевали лишь штыком да мушкетом и, конечно, понесли большие потери и нередко оказывались в невыгодном положении из-за того, что не могли подойти на 200 метров к Редану, в то время как французы подобрались вплотную к засеке Малахова кургана и остановились в 25 метрах от парапета. Наши славные союзники действительно могли больше людей отрядить на работу и больше их потерять в апрошах. О том, что труд их был нелегок, а потери непустяшные, говорит тот факт, что за время осады они потеряли не менее 64 инженерных офицеров, из которых 30 были убиты».{63}