да в сенцах на гвоздике фуфайка старая,
да в углу башмаки разные.
По весне морозы спадут, не страшно;
солнце новое душу полегшит.
И год теперешний уходит туда же,
куда ушёл прошедший.
2004
***
То не ворон кричал
и не дуб шумел,
я заваривал чай,
чугунком гремел.
То не вой камыша,
не волчицы вой,
то любимая шла
побывать со мной.
Не ломал белых рук,
не насильничал.
То кричал петух
в пять по Гринвичу.
В селе
Та, что темна своим древним именем,
разбудит утро глазами синими.
–Знаешь, милая, за окнами-ставнями
снег семь дней стоит нерастаянный.
Я дорог пророк, ты любви пророчица,
мы уже прочли сто лет одиночества.
Мы давно забили на земные заповеди,
на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».
Мы уже сто лет как уже не болеем
и живём сверх срока, как вождь в мавзолее.
Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,
или «С лёгким паром» или что подсказывают.
А когда метель заметает ставни,
зажигаем свечи или в снах летаем.
2004
***
Ребёнок у груди, курлыки-звуки
и сверху вниз молочная река.
Чистосердечны только эти руки
и чисты только эти облака.
***
Марфа не может подняться на порог,
она забыла, как подниматься.
Ей говорят: "Подними правую ногу", –
а она поднимает левую,
скользит и падает.
Ей говорят: "Подними левую ногу", –
а она поднимает правую,
скользит и падает.
Все смеются и разом поднимают
правые и левые ноги,
но тоже скользят и падают.
Они не видят, что Марфа слепая
и не видит ступенек,
но они не верят Марфе
и потому тоже не видят.
***
Рассветная прохлада уже течёт по бёдрам.
Роса в рассветной чаше распустившегося лотоса.
Валерий Катулл
Если ж о женщине, друг мой,
мысли давят виски и под ложечкой трепет, это – любовь.
2004
или:
Если ж о женщине, друг мой,
мысли давят виски и под ложечкой трепет, это –
любовь: нежность и ненависть,
меч, рассекающий воздух.
***
Две бутылки вина, в сковородке картошка.
Тамара сидит у меня на коленях,
а Лида Попович у окна курит,
а Калинкин Махе забивает гвозди,
а Татьяна сидит и зубрит конспекты,
а Витя Назарчик оной мешает,
а Володя Наговичкин стихи читает.
А было, ей-богу, весёлое время,
молодое племя,
эх, как здорово было!
***
В комнате без женщины и вещей поселяется эхо;
говорят, неразговорчиво оно и не отвечает на мысли.
Может быть, голос его смягчает старая пыль?
Ближе вечеру слышу тихую продолжительность вздоха.
***
Боги входили в дома, и люди
трапезу с ними делили и женщин;
узкие талии дев вдохновляли на подвиги
смертных и полубогов.
Пашни плодили, вино искрилось в чашах,
слово пело, когда уставали работать мечи.
Пыль вытирая на стёклах вечности, помолчим.
Свет далёкий в твоих глазах; и улыбка
знает, наверное, больше, чем наши мысли.
***
Разобрались – где твоё, где моё:
свет – тебе,
мне – свет от него.
Лубок пьяный
Когда я очнулся после глубокого похмелья,
милые мои, на дворе было третье тысячелетие, понедельник.
Соседка сказала, что уряд – прежний,
что повысили пенсию на 6 гривен 66 коп.,
что селёдка стала дороже мяса,
а мясо выросло в цене в три раза,
и нет ли калькулятора, подсчитать чтоб.
Я выкатил из-под дивана пустые бутылки,
просиявшие под лучами бабьего лета.
Полина (соседка) завязала волосы узлом на затылке
и вытекла в осень реализовывать всё добро это.
А я задумался пока о жизни,
вот штука скверная эта суетина,
в глаза не зазырнёшь, слишком глубоки и обширны,
за хвост не схватишь, не кошка, не даётся, брыкается, что скотина.
Сейчас вернётся, разговор заварит: кто крепче –
мужики или бабы в нашем отечестве.
Полина, конечно уж, не от полена, от – поля;
и грусть в глазах, и раздолье,
одним словом, не баба – женщина,
ей не седло под задницу – на грудь жемчуг.
Почему так всё вышло, а не иначе? –
можно б детей рожать, да расслабилась вот,
а ей пошёл бы, ещё такой не пропащей,
большой, сдобренный доброй начинкой, живот.
Распили мужики, что зелье,
и мне некогда, что ни день – безделье.
Обрастаем, братишки, дрянью да ленью,
нечем будить будущие поколенья.
Ну а пока – осень, дни ни коротки, ни длинны;
а вот и радостная на пороге, в руке торба.
Мы одни в комнате: я и Полина