В результате некоторые из нас обрели поистине идеального учителя в лице раввина маленькой частной ортодоксальной синагоги на Дрезденерштрассе, к которому лично я, во всяком случае, испытываю беспредельную благодарность, и не только я, но наверняка и другие участники нашего кружка, как, скажем, Гарри Хеллер и Шломо Кролик, которые посещали эти занятия в течение года. Нашим учителем и наставником был д-р Исаак Бляйхроде (1867–1954), правнук рабби Акибы Эгера, возможно, самого великого учёного-талмудиста, авторитета в области Талмуда, какого знала Германия первой половины XIX столетия. Д-р Бляйхроде был правоверный человек, тихий, поистине богобоязненный, при этом на редкость спокойного и дружелюбного нрава. Необычное в нём было только то, что он никогда не был женат, что в раввине у окружающих обычно встречает осуждение. В юности он глубоко полюбил девушку из богатого семейства, и когда она ему не досталась, решил навсегда остаться холостяком. Его никак нельзя было назвать большим учёным, зато он был, пусть при некоторой своей ограниченности, так сказать, воплощённым «книжником», первым книжником, кого я встретил в жизни, и по нему судил об этом типе людей. Он был прекрасным учителем, мог прояснить любую страницу Талмуда, и к нам, выходцам зачастую из совсем нерелигиозных семей, относился с открытым сердцем и без малейшего отчуждения. Всем своим существом он воплощал еврейский образ жизни, но при этом не делал ни малейшей попытки как-то повлиять на нашу жизненную позицию, целиком полагаясь на «свет Торы», который сам возжёг перед нами. Мы были его лучшими учениками, и, быть может, как раз на нас воспламенился его педагогический гений. Шестидесяти пяти лет он приехал в Иерусалим и принял участие в моих лекциях о «Зоаре»[49]. Когда мои ученики с удивлением расспрашивали меня о старом господине скромного вида, я по праву мог им ответить: «Всё, что моё и что ваше, всё это – его».
Когда я спрашиваю себя, было ли в моей жизни что-то, что можно назвать личным переживанием собственно еврейского опыта, ответ у меня только один: это было потрясение, случившееся со мной весной 1913 года, когда в апрельский полдень я под руководством Бляйхроде прочёл первую страницу Талмуда в оригинале («Когда читают Шма вечером?» – и комментарий Раши к этой фразе) и позднее, в похожий день, пояснения Раши, величайшего из всех еврейских комментаторов, к первым стихам Бытия. Это была моя первая непосредственная, в духе традиции, встреча – не с Библией, а с самой субстанцией еврейской традиции. Как бы то ни было, эта встреча сильнее, чем какое-либо другое событие, заставила меня восхищаться иудаикой и склонила к её изучению. В то время мы встречались по воскресеньям и занимались всё утро в течение 5–6 часов, и вскоре Бляйхроде пригласил меня принять участие в каком-либо «шиуре» (уроке), который он проводил дважды в неделю в своей квартире для нескольких членов его общины. Там мы учили талмудический трактат «Беца» целиком: евреи Талмуд в принципе не изучали, а именно «учили». Так я в течение четырёх лет выучил у Бляйхроде главу из трактата «Шабат» и трактата «Гиттин» и вскоре получил возможность принять участие в подобных курсах, проводимых другими раввинами, где мы читали разные отрывки из Талмуда вместе с комментариями Раши и тосафистов (то есть развернувшиеся на этом материале дискуссии между французскими раввинами XII и XIII веков).
В то время, особенно между годами 1913 и 1915, я вдобавок к школьным занятиям выкраивал по пятнадцать часов в неделю на обучение ивриту. Теперь не могу сказать, то ли мой энтузиазм облегчал мне это высокое напряжение, то ли напротив, само содержание этих ни с чем не сравнимых уроков возбуждало мой энтузиазм. Нечего и говорить, что ни тогда, ни позже я не заплатил за эти занятия ни пфеннига. Никто из моих праведных учителей не принял бы платы за обучение юноши умению «учить» религиозные книги.
Конечно, те впечатления, которые сложились у меня в юности, когда я впервые встретился с иудаизмом, и которые, могу сказать, в равной степени окрылили мой ум и мою фантазию, сильно отличаются от образа, сложившегося у меня после пятидесяти, а потом и шестидесяти лет, отданных изучению многочисленных аспектов этого феномена.
То, что в те годы меня пленило, мощь многотысячелетней традиции, определило мою дальнейшую жизнь и побудило перейти от выучивания материала к его исследованию и рефлектирующему погружению в него. В результате этого погружения живой образ традиции, почти незаметно для меня самого, решительно изменился в моём сознании, принял другие формы, так что теперь мне нелегко исходя из этого образа реконструировать мою первоначальную интуицию. То, что тогда мне казалось постижимым, о чём я исписал кипы тетрадей, преобразилось в самом процессе постижения, ускользая от понятийного схватывания, коего я так добивался, причём с годами все отчётливее, так как оно раскрывало такие глубины тайной жизни, что уложить их в постижимые понятия оказалось мне не по силам, и потому представить их стало возможным лишь посредством символов. Но об этой возникшей гораздо позже стороне моих штудий, предмете моих трудов, здесь говорить не место.
49
«Зоар», «Сефер ха-заохар» [ «Книга (свиток) сияния» (