- Гляди, ребята... боцман-то... раскуражился...
- Форсит... неча сказать...
- А ведь упьется?..
- Звестно упьется. Кажинный раз в лежку привозят...
Никитич беседовал с "чиновниками", с фельдшером, писарем и другими унтерами, с которыми вместе собирался ехать на берег...
Франт наш фельдшер все упрашивал сперва по улицам гулять.
- Или, Степан Никитич, - вмешался писарь Мухин, - в сад пойдемте гулять... Верно, в городе сад есть. Нельзя без саду...
- Да што в саду-то? - говорит Никитич.
- Все же благородное развлечение.
- По мне в трактир сперва...
- В трактир после сада...
Однако Никитич не соглашался... И другие унтера не соглашались.
- Иван Васильич, - обратился фельдшер к Мухину, когда боцман и унтера куда-то пошли, - пойдемте гулять одни. Что с ними гулять!..
- Конечно, Иван Абрамыч...
- Они никаких чувств не имеют... Только бы им напиться. Известно, матрос!..
- И еще пристыдят нас.
- А мы, Иван Васильевич, благородно погуляем, зайдем в лавки, а после в театр... мы ведь не они...
- А в сад?..
- И в саду погуляем...
Писарь и фельдшер решили отделиться от Никитича и время провести более благородно, чем проведет его Никитич с компанией.
"Левка-разбойник" был мрачнее обыкновенного. Он всегда был мрачен перед тем, что напивался. В раздумье ходил он взад и вперед по баку и изредка щупал свои четыре франка, спрятанные в кармане. На его лице явилась самая презрительная улыбка, когда он услыхал разговор писаря с фельдшером. Он быстро вскинул на них глаза и потом так же быстро опустил их и только сказал: "сволочь".
Леонтий резко отделялся от прочих... Постоянно молчаливый, угрюмый, особняком сидел он за какой-нибудь работой, и хорошо, легко как-то спорилась работа в его могучих, крепких руках... Говорил он с другими мало, да и вообще с ним, зная его суровый нрав, редко кто и заговаривал... Относились же все к нему с уважением, а боцман даже с некоторым заискиванием, потому что Леонтий был золото-матрос из баковых... Бывало, крепит парус в свежий ветер, так любо глядеть на него, бесстрашного, вечно спокойного, не суетящегося, разумно и толково делающего дело...
- Угрюмый человек! - говорили про него матросы.
- Чудак, - говорит боцман, но побаивается Леонтия, потому Леонтий шутить не любит, а коли обидят его понапрасну, то он обиды не стерпит.
На корвете Рябкин водки не пил. Он, кажется, мало ее пить не любил... Зато на берегу пил до беспамятства и сильно буйствовал. Почти всегда на корвет привозили его мертвецки пьяным и со шлюпки подымали на веревке.
Еще мрачнее, еще суровее на другое утро бывал Леонтий и, будто совестясь, не подымал глаз, если кто из начальства с ним заговаривал...
Офицеров, что с матросами заводили разговоры от нечего делать, Леонтий не любил... Я это знал и, несмотря на все мое желание узнать кое-что о его прошлой жизни, самого его никогда не спрашивал, будучи уверен, что он и мне ответит так же, как ответил одному из корветских офицеров.
- Что ты, Рябкин, все скучаешь? - спросил его однажды один мичман.
Леонтий только вскинул глазами и продолжал строгать блочек...
- Что, скучно по Кронштадту, что ли?..
- А вам от этого легче станет, коли я скажу, ваше благородие?
- Я так... узнать хотел...
- Нечего и узнавать, ваше благородие, - угрюмо отвечал Леонтий, и мичман отошел прочь.
Леонтий был прямой человек и фальши в других терпеть не мог... Сам обид не переносил и других никогда не обижал. Напротив, молодых матросов из рекрут защищал всегда от нападок и глумлений старых.
Живо запечатлелась у меня следующая сцена.
Вошли мы в Немецкое море{34}. Ветер был изрядный, качка сильная... Некоторые из матросов, впервые попавшие в море и не успевшие еще привыкнуть ко всем суровостям морской службы, струхнули порядочно... Один из рекрутов, - молодой такой, славный матрос лет двадцати, с необыкновенно симпатичной физиономией, - сидел, прижавшись к баркасу, и, бледный, печальный, со страхом глядел на высокие волны, что, словно горы, подымались сбоку и будто залить хотели совсем корвет...
- Что, ватрушка олонецкая?.. Чай, теперь и маменьку с тетенькой вспомнил, - глумился над ним Куличков, матрос из кантонистов{34}. - Что, трусишь?
- Страшно... Волна вздымается-те как... И нутро мутит, - оправдывался новичок...
- Эх, баба ты!.. Вот я боцману скажу... он тебя на марс пошлет. Там те растрясет.
- Не трожьте, дядя!..
- Ну, дай чарку за тебя.
- Пейте, что теперь водка...
- Я те дам водки, шкура ты барабанная, учебная крыса... Что молодого обижаешь?.. Смотри, Куличков!..
И сказавший это Леонтий так взглянул на Куличкова, что тот только пробормотал:
- Я ведь шутю...
- Так впредь не шути!.. А ты чего спужался, матросик, аль страшно?.. Привыкнешь, паря, обтерпишься, - ласково вдруг заговорил Рябкин.
- Противно мне... море-то... дядя...
- Зови меня, матросик, Левонтьем. Какой я тебе дядя? А что противно, так оно всякому спервоначалу-то противно...
- Тяжело терпеть, Левонтий, - грустно сказал Василий.
- А что?
- Тоже жалко своих... мать-то... как, и опять Апроська... первой год женился.
Василий безнадежно махнул рукой, а Леонтий ласково глядел своими выразительными глазами на молодого рекрута и немного погодя сказал:
- Ты, Вася, коли что там с работой не справишься, у меня спроси... Да не робей, брат. А кто обижать захочет, спуску не давай... Что, аль опять мутит?..
- Мутит, Левонтий, - как смерть бледный, отвечал первогодок-матрос...
- Пойдем, брат, сухаря съешь...
И он заботливо свел матроса на палубу.
Потом Леонтий так привязался к молодому матросу, что обида Василию была и ему обидой. Словно нянька ходил он за ним, и через два месяца из него вышел такой лихой матрос, что Леонтий, глядя, бывало, как Василий бесстрашно крепит брамсель в свежий ветер, улыбался, и лицо его светлело.
Леонтий мало говорил с своим любимцем на корвете. Он разговора не любил, но на деле показывал привязанность своей любящей натуры и ласково выслушивал нехитростные воспоминания молодого матроса, даже сочувственно улыбался, когда молодой матрос так порывисто, так горячо рассказывал о молодой Апроське.
Под пьяную руку Леонтий был словоохотливее.
На берегу он был всегда вместе со своим фаворитом, но пить его не приучал.
- Што толку-то в ней... в эфтой водке-то; не пей, Вася, никогда не пей... Гадость она!.. Не с добра ее пьют, - угрюмо говорил Леонтий и залпом выпивал стакан крепкого спирта.
Как попал Леонтий в рекруты, об этом в подробности не знал никто. Знали только, что он пошел из дворовых. Да еще молва по корвету ходила, будто любовишка какая-то скрутила Леонтия, что прежде он не такой был.
Случай привел меня узнать кое-что про его прошлое от него самого же в одном из брестских кабаков.
Знаете ли что, читатель! Много, очень много тяжелого и трагического подчас бывает в жизни матроса.
С виду, кажется, благоденствует матрос - и сыт, и одет, будто и весел, песни по вечерам поет, а вглядитесь поглубже, прислушайтесь иногда темной ночью, сидя на вахте, как какой-нибудь молодой матрос про свою деревню рассказывает, или как старик-матрос клянет идола экипажного командира, от которого он просился на три года в "дальнюю"... "безвестную"...
Не всякому русскому матросу радостно дальнее плаванье. А он и туда даже сам иной раз просится... Знать, уж больно солоно пришлось от чего-нибудь. Одного жена безжалостная погнала в "дальнюю"... "Скопи мне, мол, денег"... Другого, какого-нибудь безответного, били да пороли до того, что даже и терпеливый русский матрос не стерпел и пошел проситься в "кругосветку", надеясь, что в плавании легче будет...