Но что делать, если просто веры недостаточно, если вера не отменяет способности и желания думать, а значит, сомневаться? Тогда возникает еще одна развилка: объяснить поступки Иуды можно, осуждая или оправдывая.
Попытки осуждения мыслью, а не верой предпринимались уже в самые первые столетия существования христианства. Так, в сохранившемся до наших дней арабском «Евангелии детства» (глава XXXIV) говорится о первой встрече Иисуса и Иуды:
«В том же городе была другая женщина, у которой сын был мучим сатаной.
Он назывался Иудой, и всякий раз, когда злой дух овладевал им, он старался укусить тех, кто был около него.
И если он был один, то кусал свои собственные руки и тело.
Мать этого несчастного, услышав о Марии и Сыне Ее Иисусе, встала и, держа сына на руках, принесла его Марии.
В это время Иаков и Иосиф вывели из дома Младенца Иисуса, чтобы Он играл с другими детьми, и они сидели вне дома и Иисус с ними.
Иуда приблизился и сел справа от Иисуса. И когда сатана начал его мучить, как обыкновенно, он старался укусить Иисуса.
И как не мог Его достать, он стал наносить Ему удары в правый бок, так что Иисус стал плакать.
И в это мгновенье сатана вышел из ребенка того в виде бешеной собаки.
И этот ребенок был Иуда Искариот, который предал Иисуса.
И бок, который он бил, был тот, который иудеи пронзили ударом копья».
Здесь мы встречаем идею изначальной предназначенности Иуды к предательству, в сочетании с христианской идей мимесиса — подобия. Встреча Иуды и Иисуса в детстве предвосхищает то, чему предназначено случиться, и уподобляется будущему, как в дальнейшем христианском сознании все свершающееся в настоящий момент уподоблялось прошедшему, свершенному и описанному в Библии.
Мысль о судьбе Иуды как исполнении предназначенности ко злу в еще большей мере содержится в литературном произведении, широко известном на Руси как «Сказание об Иуде предателе». Оно ошибочно приписывалось св. Иерониму, настоящий же автор имени своего потомству не оставил. Католические сказания об Иуде, близкие к этой повести, восходят к агиографическому своду Якопо из Вранце «Золотая легенда» XIII века, а самые ранние русские переводы сохранились от века XVI.
В повести говорится, что Иуда родился в Иерусалиме, в семье «Рувима, также иначе именовавшегося Симон, от колена Данова, некоторые говорят, от колена Иссахарова». В ночь зачатия матери Иуды Сибории было явлено откровение, что она родит сына «злого очень». После рождения сына Сибория написала «на хартии» имя его, вложила вместе с ним в ковчежец и пустила по морю. Морские волны принесли его к острову, называемому Искариот, где Иуда был подобран и выращен женой царя острова, объявившей, что она родила наследника.
Здесь мы встречаем набор древнейших бродячих сюжетов о тайном знамении перед рождением младенца и попытке избавиться от него, но не убийством, а «отбрасыванием». На ум сразу же приходят Эдип, Ромул и Рем, Моисей.
Далее в сказании говорится, что когда родился настоящий сын, Иуда его много бил. Когда же открылось, что Иуда не царский сын, то настоящего он убил, после чего бежал в Иерусалим, где вошел в число слуг Пилата. И опять мы вспоминаем Моисея, воспитанного дочерью фараона и убившего египтянина.
Пилат послал Иуду сорвать яблоки из соседнего сада, принадлежавшего его отцу Рувиму. И когда Иуда рвал яблоки, Рувим увидел его, стал бранить, и в драке Иуда убил Рувима, а яблоки принес Пилату. После чего Пилат отдал имущество Рувима Иуде, а Сиборию выдал за него замуж. Этот поворот сюжета возвращает нас опять к Эдипу. Более того, в современной научной литературе «Сказание об Иуде» трактуется именно как вариант «эдипова мифа».
Но на самом деле все сложнее. Мы можем вспомнить еще один античный миф: о Геракле и яблоках Гесперид. Выполняя последнее поручение царя Эврисфея, Геракл ищет сад титана Атланта. По дороге он убивает великана Атласа, заставлявшего всех путников с ним бороться, и египетского царя Бусириса, захватившего Геракла во сне и собиравшегося принести его в жертву своим богам, чтобы прекратился неурожай. В сопоставлении с этим мифом мы видим, что убийство отца в саду эдипово только отчасти. Оно нужно прежде всего для того, чтобы Иуда выполнил свое главное предназначение — приблизился к Иисусу и предал его. Так и в мифе о Геракле его поход за яблоками сам по себе ничего не значил (Эврисфей оставил яблоки Гераклу, тот отдал их Афине, та вернула их Гесперидам), но был необходим герою для того, чтобы освободиться от службы.
Иуда после кражи яблок тоже освобождается от службы Пилату. В горе Сибория признается Иуде, как она поступила с сыном, и Иуда узнает, кто он такой. По совету матери-жены он идет к Иисусу, получает от него прощение во всех грехах и принимает поручение носить ковчежец с милостыней. Завершается повесть моралью: «Хорошо, что сей в воздухе погиб, за то, что оскорбил ангела и человека, из пределов ангельских и человеческих изгнан был. Нигде, как только в воздухе с демонами надлежало ему водвориться и погибнуть». Если верно предположение, что происхождение повести очень древнее (может быть, II века нашей эры), то ее широкое бытование свидетельствует о том, что известное нам сейчас как протестантское (и уже кальвинистское) представление о предназначенности каждого человека к спасению или погибели на самом деле всегда присутствовало в христианстве и концентрировалось в образе Иуды.
Однако существовал и другой вариант объяснения-обвинения. Первая попытка отойти от идеи предназначенности в трактовке образа Иуды была предпринята Папием Иерапольским, учеником Иоанна Богослова (правда, его мысли об Иуде известны нам только в более позднем изложении Иринея Лионского). Папий утверждал, что корень поступка Иуды зарыт неглубоко. Он в изначальном сомнении, в предпочтении разума вере. Иуда усомнился в словах Иисуса, приводимых Иоанном: «Придут дни, когда будут расти виноградные деревья, и на каждом будет по десяти тысяч лоз, на каждой лозе по десять тысяч веток, на каждой ветке по десять тысяч прутьев, на каждом пруте по десять тысяч кистей, и на каждой кисти по десять тысяч ягодин, и каждая выжатая ягодина даст по двадцать тысяч мер вина. И когда кто-либо из святых возьмется за кисть, то другая возопит: „Я лучшая кисть, возьми меня; через меня благослови Господа“». Самое замечательное в рассказе Иоанна, переданного Папием, — это ответ Иисуса на сомнение Иуды: «Это для верующих достойно веры. Когда же Иуда предатель не поверил сему и спросил, каким образом сотворится Господом такое изобилие произрастаний, то Господь сказал: это увидят те, которые достигнут тех (времен)».
Итак, предательство объясняется не предназначенностью, а неизбранностью, несмотря на призвание, то есть в точном соответствии со словами Иисуса: «много званых, мало избранных».
В IV веке святой Ефрем Сирин предложил еще одно объяснение. Иуда в нем символизирует собой будущее — то самое, которого ждут все христиане: «И дабы милосердие не посрамилось в наказании его, не нашлось никого из сынов мира и истины, кто убил бы его, но сам повесил себя на веревке, чтобы показать, что в последний день злоба человеческая таким же образом погубит и истребит сама себя». Тем самым идея мимесиса, торжествуя, соединяет начало и конец христианской эры. Судьба же Иуды предвещает человечеству кратковременное торжество и окончательное падение сил зла.
Иуда осужденный становится одним из мотивов иконописи. Так, в русской иконописи XV–XVI веков нередко можно встретить повторяющиеся сюжеты схождения Иисуса в ад после воскрешения и Страшного суда. Общей деталью обоих сюжетов становится изображение Сатаны в адском пламени с Иудой на коленях.
[слайды]
Показательно, что эти детали православной иконописи перекликаются со средневековыми католическими текстами. В «Житии св. Брендана», жившего в VI веке, есть описание его встречи с Иудой во время плавания по «морю-океану». Вот что рассказал тот: «Я есмь несчастнейший Иуда, наинегоднейший торгаш… днем и ночью я пылаю среди горы, которую вы видели, словно кусок свинца, расплавленного в масле. Там находится Левиафан со своей свитой…. Это губительная преисподняя, испускающая пламя. Так происходит каждый раз, когда она проглатывает нечестивые души».